Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

А за мостом в полутемной комнате полтораста человек, собранных партией со всех концов страны, определяли скорый конец этой власти.

В политическом докладе дан обзор того, чего добилась партия за полгода. Всего за полгода… Гигантская работа, выраженная несколькими цифрами. В этих цифрах были первые сотни тысяч людей, проходившие по улицам под знаменами большевиков, первые сотни тысяч, отдавшие большевикам на выборах свои голоса. В этих цифрах была история столичного Совета, заводов, фронта. Одна справка — это июнь, это четыреста тысяч человек, пошедших за лозунгом «Вся власть Советам!». Другая справка — июльские дни. В этих колоннах уже полмиллиона людей.

Партия на крутом подъеме. Люди страстно верят в то, что только она, ленинская партия, принесет измученной стране мир, что только ей народ может вверить свою судьбу. Вот те ожидания, которыми теперь живет страна.

Всего несколько дней тому назад Родион прочел то, что Ленин написал в своем подполье. Об этом знал и думал каждый делегат, откуда бы он ни приехал. Вот что написал Ленин:

«Начинается новый цикл, в который входят не старые классы, не старые партии, не старые Советы, а обновленные огнем борьбы, закаленные, обученные, пересозданные ходом борьбы».

Это было предназначено для съезда.

Где теперь Ленин? Об этом на съезде не говорили.

Но Родион понимал, что Ленина властям не отдадут, что иначе съезд решить не может и не решит. Ленин незримо был на съезде. Он и встречал делегатов, и провожал их во все концы страны и на фронт — провожал своим ленинским словом, своей верой в дело партии.

После съезда Родион твердо знал, что в решающий день партия ему укажет, что надо делать, куда отправлять устьевские броневики и самих устьевцев, и знал, что этот день очень, очень близок.

Теперь это понимали все большевики завода. Как выросли за это время молодые! Их незрелость отодвинулась не на два месяца назад, а на многие годы. Ведь только в июне Дима, нашивая из лоскутьев буквы на широкое полотнище («Долой десять министров-капиталистов!»), разводил руками: «И как могли они такое выразить в четырех словах? Ведь это каждый запомнит».

Он еще не знал тогда, что его партия тем и сильна, что видит каждого, кто ясным сознанием или пока только чувством идет за ней. Потому и удаются короткие слова исторических определений, высшее, точное, боевое выражение воли каждого, кто связан с партией. Четыре ударных слова были найдены потому, что партия знала о разговорах, о думах на Путиловском, на Устьевском, на Обуховском, на фронте. А там всюду знали — по газетам, речам на митингах, — что думает партия, и толковали об этом по-своему, просто, коротко, оснащая заветные мысли острым и метким словом. Так в напряженные дни рождался незабываемый, короткий, как пословица, лозунг, увлекавший за собой миллионы.

Что было бы со страной, если бы не выросла сила партии? Неминуемой была бы катастрофа.

И вот теперь, в осенний день девятнадцатого года, когда враг глубоко ушел в прорыв и через несколько дней подойдет на пушечный выстрел к Петрограду и почти на винтовочный выстрел к заводу, предстоит еще раз узнать действие неодолимой силы.

Председатель Устьевского Совета прерывает заседание. Секретарь едва успевает записать:

«Постановили — немедленно разойтись и собраться для митинга в паровозной. Митинг провести в пятнадцать минут».

Председатель вскочил, напялил на себя куртку и побежал в паровозную. Туда уже сходились устьевцы.

Мастерскую не открывали с весны. Она не успела просохнуть за лето. Закоптевший кирпич стен покрылся тусклой плесенью. Казалось, так и осело навсегда на стенах дыханье отогретых зимой, возвращенных на магистрали паровозов. В цех вошли человек триста. Воздух был сырой, тяжелый. Под крышей завозились вороны, устроившиеся на зимовку. Они закаркали, полетели в другой конец цеха, вернулись и поглядывали с балок вниз.

Включили рубильник. Один лампион мигнул, зловеще зашипел и погас. Другие загорелись бледным светом. Цех был забросан обломками железа и дерева, частями машин. На гниющем помосте стоял порыжевший от ржавчины недоделанный дизель, помещенный сюда на время, но так и оставшийся здесь. К нему прислонился огромный шатун, который не успели приставить к машине год или два года — кто это помнит? — тому назад. На рельсах стояла тележка с опокой, неизвестно как попавшая сюда, рядом — покореженная платформа, буфера и рессоры валялись на песке. Вторые ворота были подперты изнутри здоровенными балками.

— Как на кладбище. — Чебаков покачал головой. — И сыро, и холодно, и вороны озоруют.

Оттащили в сторону балки, подпиравшие ворота. Жалобно посвистывая, вошел в цех старенький, расшатанный паровичок. Он осторожно потащил наружу платформу без буферов, забытую тележку с опокой. Монтер чинил телефон. Адамов уже собирался соединиться с цехом.

Когда в цехе стало просторнее, у всех как-то отлегло от сердца, хотя самое трудное еще было впереди.

В стене открылось черное узкое окошко. Кладовщик инструментальной потянул лампочку на блоке. Он привязал ее веревкой к задвижке, как делал много лет, достал с полки старую книжку, сдунул с нее пыль, перевернул чистую страницу, — последний раз он записывал в книжку почти год тому назад.

Тонкий, косой, осенний дождь висел за открытыми воротами цеха. Что-то грузное медленно катилось по двору. По путям передвигался бронированный поезд. Он шел тихо, подталкиваемый сзади другим паровозом, и все в нем дрожало.

— «Стенька Разин», — прочел Чебаков недавно выведенную на борту вагона надпись. — Здорово тебя, брат Стенька, угостили.

Поезд был тяжело поврежден. Он едва стоял на колесах. Пули исцарапали стальную обшивку. Казалось, они буравили ее изо всех сил, с огромной злостью, но отскакивали, не совладав. Зато снаряд начисто срезал крышу и пробил дыру пониже. Броня возле широкой дыры шла во все стороны буграми, а возле пробоины она свернулась, как бумажный лист, когда он начинает гореть. Пробит был паровоз возле дымогарной трубы.

Дунин посматривал на поезд, держа в руках какую-то бумагу.

— Филипп Иваныч, а сколько на эту штуку дней дадено?

— Нету у нас дней, товарищи, только часы остались, и тех мало.

— Как же так?

— Какие тут дни, когда он Лугу прошел? Если бы задержали, были бы дни.

— Не днями, а закурками считать надо, — подхватил Чебаков.

— Забыть надо о закурках.

— У кого закурка дело погоняет. — Чебаков внимательно смотрел на поезд. — Тут всех надо — слесарей, токарей, кузнецов, газовщиков, глухарей тоже.

— А вот тебя, мартенщика, не надо.

— Я за глухаря могу, за кузнеца.

— Будет тебе дело.