Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Зачем отпустили Мигалкина? — кричали после работы, сидя у печурки. — Мигалкин, его партия лучше всех покрывала.

— Мигалкин на Волге.

— Ничего он не на Волге. За станцией его сестра живет. Я ее вчера видел. В Питере Мигалкин. У бывшего Артура Коппеля работает. И вся его партия. Что ему там делать? Напишу-ка я ему, сестра передаст.

И на письмо, составленное у печурки, Мигалкин ответил, что у бывшего Артура Коппеля ему и всей его партии делать, верно, нечего. Но он попал на какой-то особый учет, и сам с завода перевестись не может.

Тогда у печурки записали в протокол:

«Просить об обратном командировании партии Мигалкина на завод как мастеровых опытных и добросовестно относящихся к работе».

Мигалкин приехал. Через несколько дней он возле печурки говорил, что машины, как их доделывают теперь, на фронт лучше и не отправлять. Сесть в такую машину — что в гроб ложиться. Шеллака нет, а из шеллака варили клей, которым приклеивали войлок. Придумали варить клей из гарпиуса (старики называли его «карпис»). Но гарпиус держать не будет. Войлок отвалится, и на толчках окалина полетит в лицо бойцам. Без глаз останутся. Да и где тут стрелять по белым, когда глаза закрывать должен? Вот тогда осенью, когда против Керенского шли, на одной машине только до Чесменской доехали — мирно, без выстрела и по приличной дороге, так и то вылезли из машины — лицо в крови.

— Гарпиус — это обман, — объясняет Мигалкин. — Машины мы сдадим, а через три дня войлок отвалится. Ведь на фронт сдадим.

Посмотреть только на Мигалкина — тотчас поймешь, что это мастер своего дела. Не зря хлопотали о том, чтобы вернуть его в Устьево. Он в двух словах может объяснить, какая предстоит работа. Куртка у него не такая, как у всех, а особая, с кармашками для малых инструментов — кронциркуля, отвертки. И рулетка у него своя собственная. Не очень изменился Мигалкин в трудное время — такой же аккуратный, подтянутый, деятельный, словно только и нужно ему сложной работы, с которой другие не справляются, а не хлеба насущного. Сразу можно сказать, что всюду он старший в работе (о слове «бригадир» тогда еще не знали в Устьеве).

— Вы знаете, что было в Питере? — продолжает Мигалкин. — На дом давали портным шить шинели, гимнастерки, шаровары, нитки, конечно. За приличный паек работали, а нитки все-таки воровали, на рынок несли.

— Это теперь товар.

— Еще бы! Вместо ниток бухаркой сшивали.

— Что за бухарка?

— А ею сметывают на примерку. Сшить ею шинель — на бойце расползется через день.

— Гады! К стенке за это!

— Своими бы руками!

— До Дзержинского дошло. Так вот гарпиусом войлок приклеивать — все одно что бухаркой сшивать.

Сообщили Дунину. Несколько дней агенты завода пропадали в Петрограде, добывая шеллак. Укрепили войлок шеллаковым клеем, и в тот же вечер войлок отвалился. Мигалкин пришел к печурке подавленный.

— Ребята, никогда этого не было, — сказал он.

Все сообща испытывали клей. И кого-то осенила догадка:

— Постой, а какой тебе спирт кладовщик выдал?

Принесли остатки спирта. Попробовали его на огонь — спирт не горел.

— Все ясно. Разбавил водой, подлец.

— Его бы, как тех за бухарку!

На этот раз совет цеха превысил свои неписаные полномочия. Он письменно предупредил кладовщика, что, если тот еще раз разбавит спирт, отдадут под суд, «так как каждый золотник материала, находящегося в кладовой, есть в настоящее время драгоценность».

Так зимой в опустевших цехах Устьевского завода появилась совещательная печурка. Она была одним из ручейков, по которым пробивалась в жизнь вдохновенная мысль труженика, осознавшего себя хозяином страны. А после того, как Ленин в труднейший год заметил эти ручейки, они слились в многоводье рабочего опыта. И опыт стал практикой миллионов.

Чебаков собирал по цехам протоколы этих советов, относил их в дирекцию. Он обходил темные зимние дворы, отгонял голодных собак, которые охотились за крысами, проверял заодно сторожей, и не обходилось тут без замечаний, если сторож спал. «Да что я проспал, Палыч?» — «Мог проспать». — «Кого?» — «Врага». — «Где он, враг?» — «Каждую минуту может объявиться. Если еще раз замечу тебя, позовем на совет». Иногда ему возражали из тулупа: «Да вы что, начальство?» — «Там узнаешь».

Шел Чебаков мимо пустых цехов, только теперь он видел весь завод не с колокольной вышки, а вблизи. И названия не всех еще цехов знал он твердо, и спрашивал сам себя: «Термитный, что ли?» Шел он на слабый огонек и, появляясь у совещательной печурки, осведомлялся:

— Не придумали еще, как из колокола пар для гудка давать?

— По-молодому треплешься, старый черт. — Это было дружеским приветствием.

— Я слушаю вас, господа изобретатели. — Присаживался у огонька и просил махорки на закурку. — Что выяснили с клеем, интересуюсь знать?

— Теперь в порядке. Дали чистый спирт, Мигалкин и сварил тот клей, который нужен.

— А почему разбавленный давали?

— Дунин выясняет.

Дунин все выяснил. Он вызвал к себе кладовщика.

— У тебя кладовая или шарашкина лавочка? Каждый день спирт хлещешь? Спирт для военного заказа припасен, а ты воруешь. Знаешь, что по нынешним временам за это и пулю получить можно?

— Я непьющий, — испуганно отвечал кладовщик.

— Продавал спирт? Менял? Слушай, ведь ты же ни в чем не замечен! — Дунин почувствовал в словах кладовщика правду и пожалел о своей резкости. — Менял?

— Менял на хлеб, но мало.

— Где же остальное? Куда дел?

— Потап Сергеич Брахин требовали, — запинаясь, сказал кладовщик, и капли холодного пота выступили у него на лице.

Дунин оторопел.

— Смотри, если в этом наврал. — Но он уже понял, что ему сказали правду.

Тяжелая это была правда. Как опустился Потап! Что с ним делать? А кладовщик продолжал:

— Я им говорил, что спирт идет на важный заказ. А Потап Сергеич распалились: «Да ты знаешь, кто я?!» А потом и говорит: «Не разобьют Красную Армию, если мне отпустишь, давай, одним словом».

Так оно и было. Дедка каждый день требовал у него спирту. Началось это еще в прошлом году. Брахин и сам угощался, и носил своим друзьям — Любикову и Грибкову, когда те заседали в исполкоме. Теперь и вспомнилось, что частенько разило от него спиртным духом. Спьяна и говорил Дедка правду, что нельзя ему и пол-отдела доверить («самого завалященького»).

В тот же день Дунин предупредил Брахина:

— Потап Сергеич, ты в кладовую не суйся. Честью прошу. Расчихвостим, как бог черепаху. Тут уж с тем, что раньше было, не посчитаемся. Сейчас дело не подниму, а в следующий раз плохо тебе будет. Не оберешься позора.

Ему не хватило дыхания. Он добавил шепотом:

— Ведь это подлость. Грязь и подлость!

Дедка понял, не разразился бранью, а только зло поглядел на Дунина.