Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Как так? — вспыхнул задетый за живое Дунин. — Ну, я им задам.

— Разбери, разбери. А покуда я сам распорядился.

— А это что у тебя? — Дунин указал на небольшие квадратные куски старой резины.

— Это я, Филипп Иваныч, кстати подметочный цех завел.

— Понимаю.

— Ну да, это же старые покрышки. В дело не годятся. Так я ребятам из них подметок нарезал. Ходить-то нам не в чем.

Чебаков натаскал тайком в цех бидонов с маслом, притащил тряпья и подобрал свой ключ, чтобы не просить каждый раз у коменданта. Иногда ему помогал Осипов.

То тут, то там на пустынном дворе, возле заколоченного, замерзшего цеха, Дунин порою встречал кого-нибудь из старых устьевцев. Их тянуло сюда. Они словно примеривались к работе — верили, что она снова начнется во всех цехах, невыносимо тоскливо было без нее, большой устьевской работы.

О, это не огородники, не те, кто жил в отгороженном от всего мира старом посаде, в отгороженном от всех своем крепком доме. Дом, а не завод был для них насиженным местом. Дом они хотели перенести на Волгу, чтобы появилось насиженное место там, более надежное, чем устьевское, где уж, видно, не судьба стала доживать свое. Для них завод был при доме. Для Чебакова завод стал его жизнью. Конечно, это не тот русский рабочий, который составил ядро партии и теперь показывает всему миру, как на месте развалившейся империи, огромной тюрьмы народов, строят новое государство. Но всей своей душой он, Чебаков, с теми, кто впереди его. Потому он и согласен пожертвовать многим, потому-то и тянет его сюда, в опустевшие цехи, чтобы хоть чем-нибудь помочь им.

— Почтение, Филипп Иваныч! — поздоровается с Дуниным кто-нибудь из коренников и посмотрит по-особому, словно хочет сказать: вот, мол, как трудно получилось, — вздохнет, будто и его доля вины есть в том, что нет у завода большой работы, а осталось так, кое-какое копошение.

Минет несколько лет, и в гневном, неуступчивом споре с теми, кто свернул с заповеданного Лениным пути, Дунина спросят, какие же они стали по природе своей, доставшиеся от прошлого заводы, кто владеет ими теперь. Вопрос этот задавали тогда часто. Дунин ответит так, как подсказывает ему долг ленинца, и, отвечая, увидит Чебакова, Осипова, которые в тяжкий год хотели одного — большой работы.

Еще минет несколько лет, и уйдут на покой и Чебаков, и Осипов, уйдут, но каждое утро в ранний час они, когда разносится гудок над Устьевом, будут встречаться у проходной. Ну как же им без этого?

А пока что зимним днем тяжкого года услышит Дунин на пустом дворе: «Почтение, Филипп Иваныч!» — остановится поговорить с коренником и снова убедится в том, что не угасло в нем ожидание большой хозяйской работы.

Тысяча устьевцев, которая осталась на заводе, была тысячей переменной. Половина болела, ездила за картошкой. Но можно было бы работать и с переменной тысячей, если бы не уголь.

Его не хватало и на малую работу.

Кузница, как было записано в книжечке Адамова, «работала частично, без паровых молотов и без печей». Адамов и сам понимал, что горькая ирония звучит в этой обыкновенной, служебной фразе.

Десятка три-четыре рабочих стояли возле горнов и наковален. Паровые молоты покрывались шершавым инеем. По ночам они обрастали ледяными сосульками. Утром сосульки скалывали. Был слышен нестройный стук и глухие возгласы. Да разве бывает так холодно в настоящей кузнице? Промозглый воздух, в нем не пар, а туман, и тускло просвечивают горны. Дунин осматривается.

Молотобоец высоко заносит молот над головой, но ему не совладать с тяжестью. Он напрягся, встал на цыпочки, сделал такое усилие, что задрожали ноги, но молот тянул его книзу.

Еще секунда — и человек рухнул бы на каменный пол. Все понял Дунин по этому усилию. Одним прыжком он очутился рядом и подхватил молот.

— Что с тобой? — тревожно спросил он, отводя кузнеца в сторону и усадив на ящик.

— Да знаешь, Филипп Иваныч, пожрать-то ведь надо.

Кузнец смотрел на Дунина сконфуженно, будто сам виноват в том, что у него не хватило сил.

— Что ж ты ел сегодня?

— Воблу да жареной водички.

— Может, в санаторий на поправку тебя записать… на недельку?

— Нет, погожу еще. Полегче молот возьму. Видишь, Филипп Иваныч, — он указал на место возле стены, где стояли три молота. — Четвертый за год меняю, все легче да легче. Сила назад пошла. Да три новые дырки на пояске проколол. Как молот полегче, так новую дырку.

— Значит, пойдешь на поправку.

— Нет, ты не беспокойся. Со мной ты погоди. Другие послабее будут.

Через несколько дней Дунин порадовал кузницу:

— Идет к нам уголь. Вот телеграмму дали.

— Сколько ж будет?

— Семь платформ, пудов по восьмисот. Ну, считайте, что по сто пудов с каждой в дороге украдут. Небогато, конечно.

— Но все-таки…

Вечером Чебаков принес в кабинет Дунина протокол.

— Вот наша бумага насчет прокатной.

— Как это вы назвались?

Сколько было споров из-за названия! Люди помоложе предложили такое название: «Цеховая рабочая группа на помощь советской власти». Но это нашли слишком длинным. Предложили короче: «Помогай заводу!» — не понравилось и это. Другой не подумав выдвинул: «Управляй цехом». Но тут уж все восстали:

— Как это управляй цехом! Управление цехом есть! С двух сторон управлять? Это выходит, как Мильдик чумовой учил: кто ни на есть — валяй управляй. Не тем держимся.

— Группа «Бей белых на фронте и у станка».

— Длинно.

Старики требовали короткого и делового названия.

Они и нашли: «Совет цеха».

В протоколе было записано:

«Слушали насчет того, что ожидается уголь. Постановили: в связи с тем, что ожидается уголь, помочь подготовить прокатку к пуску».

— Теперь уж не одни мы с Осиповым валки мазать будем, — пояснял Чебаков.

После прокатчиков такие советы завелись и в других цехах, и теперь часто в заводскую контору приносили протоколы.

После работы, когда сразу остывал наполовину нагретый цех, люди собирались возле печурки в конторке. Они нещадно накаливали печурку, дымили махоркой, в которой было три четверти дубового листа. Тяжелый синий дым оседал к полу. Люди болезненно кашляли, держались за простуженную грудь, бросали в чайник заварку, которая громко называлась «чаем высокого» — так в насмешку переделали название известной прежде фирмы чаеторговца Высоцкого, — а проще липовым цветом, и подолгу спорили. В спорах, иногда злых и раздраженных, находили такое решение, которое помогало цеху.

Разговоры возле печурки начались с того, что возле одной из мастерских нашли четыре недоделанных броневика «остина». Машины стояли с той осени, когда броневики пошли на помощь Смольному. Зимой их доверху замело снегом. Рядом лежали броневые плиты. Оставалось только одеть машины плитами, и можно было отправить их против Колчака и Деникина. Но кто же будет покрывать корпуса броней? Таких мастеров на заводе не осталось.