Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Березовский кончил. Он поглядывает на собравшихся, ждет: что-то они скажут? А в сущности, дело сделано уже больше чем наполовину. Гильзовый цех он вывез еще при Керенском, вывез и часть никеля. Теперь бы только отправить турбины, снять краны в главных цехах, и завод неминуемо остановится.

Встает человек, который сидит в конце стола. Он коренаст и румян. У него черные курчавые волосы и крупный нос.

Сначала не понять, о чем он говорит. Слова разных языков врываются в его речь. Он дергает за узкие концы мягкого воротничка.

— Наш завод и все заводы должны разъезжаться по всей стране. Большие заводы — каторга людей. Советский власть должен ту эболиш [13] Уничтожить (англ.) . каторга, как она гоняет капиталистов. Слушать меня: на земле не будет счастье, пока есть большой заводы. Счастье будет, когда завод разъезжается по страна и ин кооперейтинг с крестьянами основает коммуны на земле.

Он едва дышит от волнения.

— Так будет большой, настоящий счастье на земле!

Ему не отвечают. Если ответить, начнется долгий, истощающий, пустой спор. Румяного человека зовут Мильдик, Арсений Мильдик. Полурусский-полулитовец, он родился и вырос в России, но жил во всех частях света, наполовину выучил чужие языки, наполовину забыл родной. На завод он приехал перед Октябрем.

Он называл себя анархистом-коммунистом. У него были друзья в Барселоне, которые четверть века подряд собирали деньги на памятник Бакунину. Каждый год среди этих друзей оказывался человек, который предавал остальных. И каждый год приходилось убивать предателя. Это делали по жребию. Перед войной жребий пал на Мильдика. Его в ночь после убийства предателя спрятали в трюме американского парохода. В Америке он проработал на заводе два года. Однажды владелец вышел к рабочим и сказал, что из-за военной дороговизны он увеличивает заработную плату на пять процентов. Мильдик спросил задыхаясь:

— А сколько, сэр, вы прибавили содержанкам?

Он был удивлен, когда рабочие выкинули его за дверь.

После этого Мильдик стал говорить, что американские рабочие вконец развращены, что настоящему революционеру с ними нечего делать. Мильдика дважды поколотили.

Его выслали как нежелательного иностранца. Он работал в болотах Мексики и болел лихорадкой, потом уехал в Бразилию. В марте 1917 года редакция большой газеты в Рио-де-Жанейро вывесила в окне большой плакат, в котором часто упоминалось слово «tzar» — царь. Приземистый и румяный человек вбежал в редакцию и стал просить:

— Ради бога объясните, что случилось в России?

Мильдик не понимал по-португальски.

Через Тихий океан, через Японию и Сибирь Мильдик добрался до Петрограда. Он стал работать на Устьевском заводе. Мильдик был приметен в поселке. Он собирал вокруг себя рабочих на Новгородской площади, взбирался на помост и важно начинал:

— Вы молодец, что прогнали капиталистов. Но вы еще должны понять…

И говорил о том, что большие заводы надо немедленно распустить. Если он видел рядом женщину с ребенком, Мильдик брал ребенка на руки и целовал его.

— О, как он будет счастлив! Он будет жить в смешанной коммуне рабочих и крестьян. Там не будет ни дым, ни грохот, ни звонок, ни номерок на работе. Никакой дисциплины, одна сознательность. О, какой ты будешь счастливый!

И поднимал ребенка высоко над головой.

Всю зиму он ходил в диагоналевой черной куртке. Он носил черные обмотки, шляпу с невероятно широкими полями.

С ним обращались сердечно, но скоро начались томительные споры. Спорили терпеливо, как с больным, и Мильдик выходил из себя.

— Вы держитесь за этот каторга! — кричал он. — У вас вместо душа привычка, привычка. И это есть русский рабочий! Я вчера зашел один дом и что вижу? Что ви-ижу? — Мильдик делал испуганные глаза. — Народный суд вижу! И секретарь с бумагами!

— Ну, а что, судить не надо? Потачку ворам?

— Судить надо, но на площадь! Это и есть народный. А вы в канцелярии…

— Трудный он человек, — говорил о нем Родион. — Умереть за нас может и всем заводам напортить может.

Когда увозили гильзовый цех, Мильдик ходил по берегу канала и убеждал:

— Зачем кричишь «прощай!»? Зачем печально кричишь? Так и надо, пусть увозят.

Всю зиму Мильдик доказывал, что завод надо разделить между десятью губерниями. А дальше эти части завода будут сами делиться, и так постепенно через год или через два вырастут смешанные коммуны рабочих и крестьян. Сама собой образовалась комиссия по эвакуации завода. Выбрали в нее Мильдика. К нему часто приходил Никаноров. Он излагал анархисту свой план ликвидации городов. Мильдик его внимательно слушал и говорил:

— Да, да. Город это нонсенс [14] Ерунда (англ.) . и ужас. Только надо не горы железа, а коммуны рабочих и крестьян.

Иногда Мильдик вывешивал на заборе свои плакаты — подобия газет. На видном месте он печатал статьи — «Преступления бога». Статьи многим нравились.

Под «Преступлениями бога» Мильдик писал о том, что в эти голодные дни попов надо посадить на берега Невы — пусть ловят рыбу для рабочих. «Если мог ловить апостол Петр, — спрашивал Мильдик, — почему не может настоятель Пасхалов?»

— За грехи господни, выходит, — говорил Пасхалов, читая. — Что ж, рыбарем так рыбарем.

По ночам плакат-газету срывали. А в следующем номере Мильдик опять писал: «А попы все-таки будут ловить рыбу!» Плакат опять кто-то рвал в клочки, на его место вешали провонявшую плотву.

Березовский ходил пока что неразгаданный. Ни Буров, ни Дунин, ни другие не знали, почему он так торопится. Но ему явно не верили. Завод постепенно замирал, и не было сил помешать этому.

Любиков сказал как-то, смеясь, Бурову:

— У всех теперь планы… У меня свой есть. Завод не вывозить… а если придется немцу отдавать, то, вырыть котлован, натащить тысячу пудов динамиту и взорвать к чертовой матери. А потом новый построить.

— Из рук вон грандиозно, товарищ вольнопёр, — медленно проговорил Родион, пристально глядя на Любикова.

— Ну конечно. Чего жалеть? Мильдик прав, каторга это. Человеку нужна воля и воля.

— А ты подумал, будет ли у нас воля без всего этого?

— Где ему, вольнопёру, думать? — вставил Дунин. — Он все любуется своей краснотой.

— Опасная краснота. — Буров посуровел. — Вот что: о твоем грандиозном плане никому ни слова. Люди и так издерганы. Не беспокой завод. Не сметь, говорю.

— Ну, Родион Степаныч, это ж только молодечество, согласен, неуместное. Подчиняюсь. И в шутку никому не скажу, — смущенно оправдывался Любиков.

Лицо у него было как у провинившегося мальчишки.

С каждым днем становилось тревожнее в поселке. И многим казалось — сбывается то, что предсказывал Березовский.