Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Ну, говори, что да что у тебя есть в отряде, — предложил Чернецов. — Вольешься к нам.

Прислали еще один отряд из Гомеля, человек триста. Любиков, сам устранившийся от командования, говорил Чернецову:

— Мальчишки! Красные потешные! О чем думают наверху? Таких вести в бой! Верно прохвост Лапшин сказал: в небо из винтовки не попадут. Командуй такими.

Гомельские ребята были совсем молоды. Щетинщики, портные, шапочники, сапожники. Многие из них были евреи, довольно хилые на вид, неуемные остряки. Запомнился шапочник, чернявый мальчишка Шлема. Разбирая винтовку, сказал Чернецову:

— Этому нас ребе не учил.

И подмигнул:

— У меня в роду вояк не было. Я первый… Мой род пока что только били.

Садясь обедать, он смешливо произносил нараспев над щами со свининой древнееврейские слова благословения пище.

Бывало, кто-нибудь перебирал на гармони печальную, но исконно русскую песню, а Шлема прилаживал слова из заунывной песни «Письмо маме».

Все это были шустрые ребята, лет по восемнадцати и моложе, пламенные, но еще не испытанные бойцы.

Но молодость их не тревожила Чернецова. Первые выстрелы меняют человека. У ребят появлялось чувство фронта: они делались ловчее, опытнее, спокойнее стреляли. К Чернецову, лишь только вошли в полосу огня, полностью также вернулось это старое чувство. Вернулся и окопный сон, о котором он уже забыл за год, — неровный, с больными толчками в сердце. Глядя на ребят, Чернецов думал, что хорошо бы их теперь отвести недели на две в резерв и там погонять, поучить.

Зато командир гомельского отряда всерьез тревожил Чернецова. Командовал отрядом человек лет сорока, плотный, бывший фельдфебель. Недаром на фронте говорили, что умных солдат выше унтера не пускают, а в фельдфебели берут дураков. Никто не смог сказать, откуда он взялся. Вероятно, это был один из тех случайных людей, которые на короткое время оказывались на виду и исчезали, не оставив следа.

Командир гомельского отряда солидно сопел над картой, любил смотреть в бинокль, выпивал, играл с ребятами в очко на спички. Иногда он пробовал обучать ребят.

— Солдат революционного отряда должен развивать в себе… что? Развивать а-на-ца-ативу… Вот…

Он очень любил похабство.

— Фронт всему научит! — гремел фельдфебель. — Без фронта ты не человек, не мужчина. Вот пойдем мы к девочкам, ты попадешься, а я нет.

Чтобы укрепить отряд, Чернецов приставил к нему свой броневик.

Но командир-фельдфебель все-таки подвел. Это случилось уже после того, как отошли от Бобруйска. Довбор-Мусницкий метил на узловой Жлобин.

Несколько дней обе стороны стояли в ожидании. Чернецов сделал вылазку в окрестные деревни, без единого выстрела ночью взял в плен польский офицерский отряд в семьдесят человек и вернулся в город. Обошлось без крови. Красногвардейцы окружили дом и двор, где находились офицеры. Те и не попытались отбиться. После нескольких выстрелов в воздух была открыта форточка и начались переговоры, которые окончились спустя минуту, — офицеры сложили оружие.

Но на другой день прервалась связь со слободкой, которую занимал гомельский отряд. Послали телеграфистов с катушками. Оттуда прибежали два шофера и пулеметчик броневика. Кроме них уцелел Шлема — он в тот день был послан в город. Поляки вырезали ночью отряд. Фельдфебель не выставил охранения. Зарубленных крестьяне снесли в братскую могилу, насыпали низенький холмик, воткнули в холмик зеленую елку.

После этого патрули Довбор-Мусницкого подъезжали к самому Жлобину и кричали матерные слова. Подбрасывали листовки, написанные на молитвенном языке («…кто верит в бога Иисуса и в деву Марию…»), но со страшными угрозами.

Впереди Жлобина была выставлена застава. И все же однажды утром раздался крик:

— Поляки!

Началась яростная беспорядочная стрельба. По станции бежали легионеры с гранатами. Они прорвались к поезду.

Чернецов собрал отряд за станционными домами. Оттуда и пошли в атаку. Поляки были отброшены от броневика.

— Паровоз, паровоз захвати! Не давай уйти! — кричал кто-то.

И Шлема, в роду которого не было вояк, побежал к паровозу. Он прогнал бы машиниста или убил бы его, но легионеры вовремя поняли, что на станции им не удержаться. Броневик уже бил по вагонам. Дюжие легионеры бросились к паровозу, скрутили Шлему и швырнули на тендер. В суматохе красногвардейцы не заметили, как исчез парень.

Польский поезд, отстреливаясь, уходил назад.

— А как же на заставе? — прокричал Буров в ухо Чернецову. — Как она пропустила?

Тот не ответил.

На заставе был пулеметный пост. Там оставались Воробьев и Дима Волчок.

Патруль никого не нашел. Потом все объяснилось. Пулеметчик на заставе оказался неопытный. У него в «максиме» заело. Заставу окружили и увели.

— Что твоя команда, то мои речи, — плевался Любиков. — Пролетарии хуже новобранцев. Новобранцы хоть кулака боялись.

И в который раз думал про себя Чернецов: «Командиров сюда, крепких, спокойных, знающих, умелых, своих, кровных».

Ведь это война, настоящая война, злее и опаснее прежней. В этой войне пуль меньше, чем в прежней, но летят они со всех сторон. И даже ему, Чернецову, для этой войны уже не хватает прежнего опыта. Он еще не знает чему, но чему-то и он должен учиться.

Да, настоящая, тяжелая война. Гомельский отряд весь зарублен, пленные есть у той и у другой стороны. Сегодня увозят в Устьево два гроба. В гробах — Корзунов, тесть Димы, и Михин, погибшие при налете кавалеристов на станцию.

В этот самый день пленных вели через деревни и села к Рогачеву. Пехотинцы Довбор-Мусницкого обращались с ними сносно. Даже хлопали по плечу. Но в последней деревне возле самого Рогачева пехотинцев сменил кавалерийский конвой. Крестьяне вынесли для пленных молока. Конвоиры опрокинули кринки, прострелили руку рабочему, который заговорил с крестьянкой. Кавалеристы тихо переговаривались, указывая глазами на Шлему. На улицах Рогачева они стали его избивать. Пленные потихоньку втаскивали Шлему в середину группы. Красногвардейцы прикрывали его спиной. На спину падали удары плетки. Раздавалась команда:

— Жида на край!

— Не отдавай! — шепотом говорил Воробьев, и товарищи еще тесней окружали парня.

Кавалерист с бранью врезывался в толпу и гнал Шлему к краю. Дурными голосами кричали с улицы женщины. Шлема едва шел. Воробьев подвинулся на край и поддерживал парня. У тюрьмы их разлучили. И что стало со Шлемой, об этом не узнали.

Всех втолкнули в одну камеру. Наступила ночь. Люди тяжело дремали. Воробьев вытащил партийный билет. На первой странице сверху стоят слова, которые он выводил на полотнище, когда Родион и Дунин открывали первый легальный комитет, — слова, которые облетели весь мир, «от Сибири до Калифорнии». Воробьев подвинулся к ночнику, разбудил Диму. Они разорвали билеты на мелкие клочки, отыскали в половице глубокую щель и засунули туда обрывки.