Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

На трибуне…

Нет, это была не высокая трибуна, а простой стол. И за ним стоял человек, близкий, доступный и понятный каждому, кто выбирал этих людей. Всего четыре месяца назад друзья скрывали его. В последнем коротком изгнании, в лесной глуши, на чердаке, в тесной комнате под городом, он, основатель партии, философ, мыслитель, писал бессмертную книгу о государстве и революции, он, стратег, собирал ту силу, которая совершила вчерашний штурм.

В незаметном убежище ему была видна вся страна — рабочие Питера и Москвы, Советы двух столиц, завоеванные партией рабочей диктатуры. Красноярский Совет, взявший власть в свои руки, кирсановские крестьяне, навсегда изгнавшие помещиков, рабочие Калуги, бившиеся против белого отряда за свой Совет, моряки Балтики, громившие в Моонзунде неприятельский флот, ибо в столице, которую они теперь защищали, зрела революция. Слова из убежища шли и в столицы, и в Кирсанов, и в Моонзунд. Они шли ко всей стране навстречу ее страстным ожиданиям.

…Он сказал как-то близкому человеку: «…Когда я выступал «в качестве оратора», я все время думал о рабочих и крестьянах, как о своих слушателях. Я хотел, чтобы они меня поняли».

С необыкновенной силой это сказалось сейчас. Он, простой обличьем, был мудр и прост в каждом своем слове, первый из великих теоретиков, обращавшийся непосредственно к массам, ведомым партией для перестройки мира, а потому и великий практик. И никто, как он, не умел так переводить на язык, доступный миллионам, понятия сложной и самой широкой, самой совершенной из теорий.

Вчера после собрания Петроградского Совета в чужой комнате — своей у него, начиная с лета, еще не было — на улице возле Смольного, куда друзья отвели его отдохнуть, ночью, когда уснул весь дом, Ленин писал декреты о мире и о земле — первые декреты Октября.

— Этого у нас никто не отнимет, — сказал он.

Теперь он говорил о первых решениях новой власти. Он говорил негромко. В тишине, которая сменила бурю оваций, не пропадало ни одно слово. Люди не слушали, а вбирали в себя ленинские слова. Его речь подходила к концу. Ленин слегка наклонился над маленьким столом. Он хотел опереться о него обеими руками, но правая поднялась для короткого движения, которое подчеркнуло особо важные слова.

На полу у стола, за которым говорил Ленин, расположились два солдата. Должно быть, они только что сменились в карауле. Оба в шинелях, пропитанных осенней сыростью, с поднятыми воротниками, которые забыли опустить, в мерлушковых папахах, которые забыли снять, оба зачарованные тем, что слышали. Рядом с ними присел Андрей Башкирцев, не смыкавший глаз уже две ночи, измученный непосильной работой. Но и он был зачарован.

Вот и свершилось то, о чем три года тому назад ранней осенью в тишайшей Лозанне говорил Ленин в десять минут, предоставленных ему, он, один глядевший так далеко, в непреложное будущее, самый прозорливый и самый отважный штурман неизведанных, но неизбежных путей.

Старик крестьянин, которого Родион видел в коридоре, застыл в напряжении. Он прикрыл надбровье рукой, чтобы лучше видеть Ленина, — мешал слепящий, непривычный свет люстр. Он не смотрел, а вырезывал в памяти каждую черту Ленина, чтоб навсегда сохранить это в себе, чтобы донести до других.

Такие же старики в деревенской одежде увидят Ленина в его рабочем кабинете, будут говорить с ним подолгу и хозяйственно, тем живым голосом масс, который всегда жадно слушал Ильич. Сколько их из самых далеких краев пройдет через кремлевский кабинет Ильича!

Вчера тридцать или сорок человек ушли со съезда, когда большевик огласил декларацию победившего народа. А сегодня они показывались в зале и тотчас исчезали. Они безостановочно совещались где-то рядом. Они видели, что на съезде для них все потеряно, и все-таки ходили, осматривались, чего-то ждали, словно не могли еще поверить в то, что не сидеть им больше в президиуме Совета, в армейском комитете, что не показаться им в те полки, где их слушали полгода тому назад, что все их привычные политические радости и возможности, которые после июля уменьшались со дня на день, теперь были утрачены навсегда. Позавчера они могли прийти в казачий полк, сегодня им нельзя было явиться и туда. Позавчера еще оставался призрак прошлой власти, политического влияния, сегодня не было и призрака. То, что было начато летом, теперь закончилось — эти люди были навсегда отрезаны от народа и в день решающих, боев остались бессильными, озлобленными одиночками.

У Дунина нашлось для них свое дунинское слово:

— Мельтешат тут, будто прогоревшие купчишки. Все не могут привыкнуть, что дом не их теперь и капиталу больше нету.

Они были окружены глубоким презрением, эти ушедшие, возвращавшиеся, снова уходившие одиночки. И это презрение было наказанием за все: за июньскую, за июльскую кровь, за осенние виселицы на фронте, за то, что в марте и в апреле помешали советам мирно взять власть в руки, а передали власть врагам и сами пошли за ними.

За все: за клевету против Ленина, за разгон крестьянских комитетов, за братание с миллионерами, за отряды, посланные разоружать Красную гвардию.

Они в эти минуты стояли у стены возле двери. Меньшевик помоложе почтительно говорил что-то на ухо бывшему министру, тот не слушал его. Он смотрел неподвижными глазами вперед, на помост. Полгода тому назад в другом зале, на Первом съезде Советов, он, встревоженный уже тогда, но прятавший тревогу в себе, говорил, что нет в стране такой партии, которая могла бы взять у буржуазии власть. Делегат съезда Ленин возразил:

— Такая партия есть — это партия большевиков.

Теперь, через полгода, он говорит от имени той партии, которая завоевала власть.

Никогда еще не звучал этот гимн с такой силой. Пела вся страна, собранная на съезде. Пели люди, посланные сюда двумя столицами, рабочими окраинами, деревней, фронтами. Пели во всю силу своей любви к Ленину, партии, которая повела за собой страну. Пели победители.

Заседание окончилось почти под утро.

Гасли огни. Утренний осенний свет медленно проходил в окна. Показались мокрые деревья сада, пустая Нева. Но площадь перед Смольным чернела от народа. Первый трамвай приближался к кольцу.

В коридоре у самого окна Родион услыхал такие странные слова не ко времени и не к месту, что озадаченно остановился. Здоровались и целовались двое старых знакомых, встретившихся здесь. Один из них говорил:

— Вот где мы с вами встретились после ссылки!

— Поздравляю вас с высоким назначением.

— Благодарю, благодарю.

— Ну-с, куда же это пойдет дальше?

— Кто знает! — Бритоголовый махнул рукой. — Вы с кем?

— Выясняю.

— Что ж… Занятие мудрое. Заходите.

Еще раз пожав руки, они разошлись.