Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

— Гранаты дай! Гранаты! Связь останется немцу!

На бегу схватил гранаты, бросил одну в окно дежурного по станции, а вторую — в телеграфные аппараты.

На следующей неделе оказался дед под Курском. Бомбил немец станцию страшно. Ад кромешный кругом, а на третьем пути состав горит — в передних вагонах взрывчатка, а задние — неизвестно, что там было, — только полыхают как спички. Крикнул дед Егор машинисту:

— Тяни! Расцепляю!

И бросился к сцепке. Руки сбил в кровь, цепь заело, хоть умри — ни с места! Полез под вагон, хотел освободить цепь, тут-то паровоз и дернул — машинист думал, что дед уже расцепил… И правда, сколько там времени на отцепку надо? А ждать ведь некогда — бомбят! Отрезало деду ноги, он вообще-то тогда случайно остался жив… Год лежал в госпитале, в госпитале и получил последнее письмо от своей Марьи Васильевны из Старой Руссы. А вскоре там, на Северо-Западном фронте, она и погибла.

После войны пошел дед Егор работать коммерческим ревизором. Проверял станции. Хоть и ног нет, а все без дела не сидел, не терся возле пивных, как многие тогда — не по своей воле — инвалиды. Хоть какая-то, а польза от него была…

Вот тебе, дед, и вся жизнь твоя — на ладошке умещается. Свое получил и — будь здоров, готовься к вечному покою. Скажи еще спасибо, что в тепле, да в уходе, да в уважении, да среди своих… Останешься ты жить в сыне Анатолии. Далеко он у тебя пойдет и делать будет то, что ты, дед, когда-то только начинал… А как Анатолий к старости приблизится, внуки от Михаила на тот случай подрастут. Так что смерть твоя — дело, в общем-то, нормальное. Вон, слышишь, невестка уже встала, будет завтрак готовить, да и за окнами светлеет — новый день приходит. И ему этот день в зачет пойдет. А как же?! Шевельнулся Егор Матвеевич, а сердце враз и пропало. Будто вместо него — сосущая, хлюпающая впадина в груди, будто вытягивают через нее из деда жизнь. А потом вдруг сразу — бах! бах! — болью, колотьем занялось сердце, пробился стон сквозь зубы. Влетела Анна Михайловна.

— Егор Матвеевич! Егор Матвеевич!

Ух, хоть не трогала бы.. Промычал дед Егор:

— Тихо… Аня… тихо…

Она суетливо поправила подушку, слезы душили ее, страшно было видеть Егора Матвеевича таким: глаза закатываются, губы черные, и пульса нет…

А в глазах деда Егора лицо невестки то растягивалось во всю комнату, то сужалось совсем в одну линию, словно в кривом зеркале; а в груди пустота-пустота… Пустота — это смерть, он знает. И будто нет уже у деда Егора половины тела. Он даже чувствует эту границу, рукой можно потрогать: тут тело есть, а тут пустота, тут уже все умерло… И ползет эта граница, забирает всего деда Егора. А как всего заберет — придет, значит, ему смерть. И ничего тут не исправишь, ничего от тебя не зависит. Каким бы ты ни был, все равно тебя не будет, останется только то, что ты делал раньше. Хорошее делал — значит, хорошее останется, а плохое — значит, ничего твоего больше не будет. Очень просто.

Анна Михайловна кинулась будить мужа:

— Скорее, Толя! Скорее! Вызывай «скорую»!

Первым откликнулся Михаил:

— Что? Что? С дедом что?

Подскочил к постели Егора Матвеевича, гладил его лицо.

— Дед! Дед! Ну что ты, дед! А? Ну как же ты, дед? Я ж говорил тебе…

И расплакался вдруг, сидел на постели и растирал по лицу слезы, и тело его вздрагивало.

Потом стоял рядом с Анатолием Егоровичем, прижав вздрагивающий подбородок к груди. Он никак не хотел верить тому, что видел перед собой: обмякшее лицо деда, огромный распухший язык, выталкивающий грубые, бессвязные звуки; и было все это перед глазами каждую секунду, а он стоял и смотрел, и ничто не заставило бы его сейчас стронуться с места…

Анна Михайловна принесла мокрое полотенце, вытерла лицо Егора Матвеевича, и дед словно бы ожил. Он прищурился и долго смотрел на каждого; незнакомым, натужным голосом проговорил:

— Вот и пришла… — Он с трудом покрутил пальцем. — Здесь она… — Рука бессильно упала. Егор Матвеевич улыбнулся. — И ладно. Куда уже деваться… — Рука опять поднялась, и согнутым пальцем он указал на невестку: — Ты умница… — Дед Егор взял руку Анны Михайловны, легонько пожал. — Все на тебе. Все они… и я… был… Ты — главная. Держись.

Егор Матвеевич прикрыл глаза. Грудь его тяжело вздымалась, потом правую щеку потянуло вниз, задергало, отпустило. Он вдруг попытался привстать. Анна Михайловна бросилась помочь, поправила подушку, и теперь Егор Матвеевич лежал высоко, а лицо стало спокойным, строгим и тихим. Собрав силы, позвал Анатолия Егоровича:

— Иди, Анатолий! Иди дальше. Тебе… далеко надо.

Анатолий Егорович болезненно сморщился, он не улавливал смысла в этих словах и напрягался, чтоб ничего не упустить…

— Тебе… дано много. Ты пойдешь, я знаю… Только я говорю тебе опять: иди! Мне видно. Я знаю теперь. Всегда я знал… И помни, что я говорил тебе: иди, Анатолий! — Потом Егор Матвеевич перевел взгляд на Михаила: — Тебе скажу, Мишка… Молодой ты… крепкий… Мужик ты, Мазур…

Вдруг тело Егора Матвеевича вздрогнуло, он неожиданно сел, хватая ртом воздух.

Голова Егора Матвеевича дернулась, откинулась набок. Михаил и Анатолий Егорович подхватили деда, поддержали голову; с хрипением выдавилось:

— Ух, хорошо умираю…

И сразу стало тихо-тихо у него внутри, все боли будто разом отошли, и только слышался где-то тоненький молоточек, будто отстукивал последние его секунды; потом и он стих, а темнота в глазах отяжелела вдруг, надавила и затрепетала, будто в самом мозгу; заколыхалось все кругом, задвигалось, поехало — словно бы вытаскивали из тяжелой груды одеял самое нижнее…

Выдохнул Егор Матвеевич в последний раз, и отлетел этот его вздох с единственным, внятно произнесенным словом:

— Знаю!..

Вздрогнуло короткое тело старика, вытянулось и замерло.

Анатолий Егорович простонал:

— Все…

А Михаил плакал, и слезы не скатывались, а стояли плотными расплывчатыми шарами в глазах, и мир в этих глазах плыл и плыл, не желая замереть ни на секунду, размытый, истерзанный…

Яркий солнечный день не радовал Сергея Павловича. Он уныло брел в отделение — дела никак не клеились, и приходилось прихватывать то субботу, то воскресенье, сидеть в постылом кабинете. Правда, одна радость — в субботу меньше народу, не лезут к нему, не отвлекают мелочами. Однако, если положить руку на сердце, его особенно и не беспокоили. Обращались только в самых необходимых случаях — когда уже все обдумано, все сделано и остается только подписаться под готовым решением… Советоваться избегали, потому что Сергей Павлович все новые идеи дальновидно отвергал. Разве что изредка, под настроение, соглашался с кем-нибудь. Правда, в том, что он шел сейчас в отделение, был и некий скрытый укор: вы вот отдыхаете, как все нормальные люди, а НОД тянет лямку и по субботам… Но как раз сегодня вся Узловая вышла на большой субботник, и — вот незадача — об этом Нырков вспомнил, лишь когда вышел к скверику перед управлением. Там уже собралась целая толпа народа. Шумно сгребали в кучи сор, опавшие листья, красили скамейки, перекрикивались, смеялись. Надрывно орала из громкоговорителя модная певица…