Юрий Сальников - Нет примирения!

— Как то есть правильно? — поразилась Лена.

— А очень просто! Это видишь? — ткнул Александр в гору проросшего травой ржавого лома. — Полгода назад собирали, а до сих пор валяется!

— Верно, Сашка! — поддержал Максим. — Из пустого в порожнее переливаем для птички-галочки! Сплошной формализм развели!

— Постойте! — заступился за Лену Сергей. — Ну, что вы на нее напали? Воскресник не она придумала! И лом всегда собирали!

— Да чем так, лучше совсем не собирать! — отрезал Александр.

— Доболтались, сознательные! — насмешливо сказала Лена.

— А несознательные у тебя просто бегут! Ты их мобилизуешь, а они бегут!

Максим торжественно провозгласил:

— Недаром выдающийся французский просветитель Вольтер указывал: «Люди переносят строгость, но восстают против несправедливости».

— Ах, значит, восстают? — снова насмешливо заговорила Лена. — Бегут, значит? Из-за того, что куча, валяется? А вы бы взяли да и убрали ее! А то вот и выходит опять: в цехе герои — пунктики-нормочки, а что вокруг делается, вас уже не касается? Твои выдающиеся личности по этому поводу еще ничего не сказали? — обратилась она к Максиму, тряхнув кудрями, и пошла.

— Впаяла! — воскликнул Максим восхищенно.

— Отчихвостила! — подтвердил Павлик и, поплевав в ладони, повез тачку дальше.

— Нет, стойте! — начал Сергей, забегая вперед. — Комсорг, а такими словами? Я за нее заступился, а она меня же… Да как она смеет?

— Утихни! — сказал Александр, хмурясь.

Он чувствовал, что белокурый вождь Лена в чем-то права.

…Григория в этот момент у самой проходной догнал усатый мастер:

— Погодь-ка, Свиридин…

Остановились у доски с объявлениями. Огромные красные буквы с одного из листов призывали записываться в заводской ансамбль песни и пляски.

Илья Фомич не спеша достал из потертого, видавшего виды пиджачка блестящий портсигар. Угощая Григория папиросой, кивнул на объявление:

— Не соблазняет?

Григорий посмотрел на доску, хмыкнул:

— Забава!

Задымили.

— Слухай, Свиридин, — заговорил мастер, разглядывая огонек папиросы. — Ты сейчас, скажу тебе, препаршиво поступил. Цементом-то мог и опосля заняться. А то люди совместно, а ты единолично. Сам понимаешь… Только я при всех-то говорить ничего не стал. Захотел бы, конечно, и задержали тебя, но-тому вполне в силах было, сам понимаешь… Одному против многих не замышлять. Да я не стал. Иди вывози свой цемент. Но вот завтра, дорогуша, поднажми уж как следует. Дам тебе пять коробочек. Фартук закончишь, к коробкам приступишь. Понял?

Умолк мастер к прищурился — видать, дым в глаза попал.

Глядя в упор на мастера, подмигнул Свиридин без стеснения.

— А не многовато ли будет, Илья Фомич?

— Так ведь, дорогуша, я тебя выручил… Ну, вот и ты меня не подведи!..

— Ладно! — согласился Свиридин.

И, уже открывая дверь проходной, помахал озорно:

— Будьте уверочки! Не подведу!

…Он выскочил на шумную солнечную улицу.

Вот как надо жить!

За спиной, за аркой завода с надписью «Станкостроительный» трудятся сейчас на субботнике-воскреснике боевые активисты. А Григорий свободен, идет куда хочет. И главное — мастер-то с ним заодно! Для виду, конечно, пожурил, а в общем выразил доверие: дескать, какой ты ни есть, Свиридин, а я на тебя надеюсь. Сработаешь завтра получше.

И Григорий сработает! Рванет посильнее, «вколет» сверх нормочки, получит свои «законные», и мастер еще похвалит его перед этими же заядлыми активистами: вот, мол, с кого пример берите! Ловко?..

— Ловко! — подтвердил кто-то сзади.

Григорий обернулся.

На ступеньках проходной будки стоял и тоже во весь рот улыбался Салимжан-Тамерланович. Темные пуговки его глаз почти затерялись между крутыми скулами и редкими бровями.

— Шибко ловко! — повторил он еще раз. — Пока там шурум-бурум, я боком, боком — и сюда, ноль-два в нашу пользу!

— Тоже смылся?

Салимжан захохотал:

— Тебе надо — ты смылся, мне надо — я смылся. Тебе цемент возить, мне тренировку на стадионе делать.

— Чудак! — сказал Григорий. — На тренировку тебя и так отпустили бы. Мог не сбегать. А мне вот никакого цемента не надо. Я его вчера вывез.

— Вчера? — глаза Салимжана расширились, насколько могли. — Обманул, значит?

Григорий двинулся по тротуару.

— Слушай, Гришка, эй! Ты меня сборке учил, я тебе спасибо сказал. Ты хорошо станок собирал, мастер тебе спасибо говорил. А если обман делаешь, кто спасибо говорить будет?

— Завел шарманку! — Григорий досадливо передернул плечом и опять пошел.

— Гришка, эй, слушай! — Салимжан даже снял от волнения тюбетейку. — Нехорошо, Гришка! Я удрал — никого не обманул, я для дела удрал, а ты?

— Заткнись! — огрызнулся Свиридин и побежал через дорогу к трамваю.

— Эй, Гришка, эй! — крикнул ему Салимжан, но в грохоте проходящего мимо грузовика затерялся его голос.

Григорий уже ехал, стоя на подножке вагона.

А Салимжан так и остался на тротуаре, держа в руках измятую тюбетейку, с укором покачивая головой.

Шипит и фыркает бьющая в стакан струя воды…

Грубые руки с пухлыми пальцами отодвигают стакан, отсчитывают от кучи мелкой монеты сдачу, берут второй стакан, тянутся за поданным кем-то гривенником.

Шустро управляется пожилая краснолицая продавщица-газировщица…

— Клюквенный, лимонный? — равнодушно-заученно и почему-то гнусаво задает она один и тот же вопрос, включая свой несложный агрегат.

Вдруг лицо ее расплывается в слащавую улыбку:

— Дашенька, голуба! С двойным лимонным желаешь?

Сменяются в очереди люди, пьют, уходят…

А Даша не уходит. Медленно пьет из стакана водицу, слушает, как, успевая разговаривать и с «клиентами», словоохотливо объясняет Павликова тетка Авдотья Мироновна:

— Дело наше не геройственное — стой да наливай. Копейки нет, мальчик… Но жить можно! — И переходит на доверительный шепоток, благо растаяла очередь: — В большом-то городе жить с умом надо. А что твой брат Александр, что Павел наш — этого не достигли. Про брата твоего прямиком выдам — возомнил о себе человек до крайности: вы, дескать, Авдотья Мироновна, о жизни неправильно судите. А то правильно, что они с женой, когда еще до Димки она работала, все скопленное, почитай, за один месяц протуристили? Туристский поход-экскурсию, видишь ли, по Енисею затеяли, реки-воды не видали! И ведь сколько они живут, лишнего ничего не имеют. А лишнее завсегда про черный день места не пролежит — так я понимаю, правильно или неправильно? Клюквенный, лимонный?