Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Во дают, — засмеялся младший Ваймер.

— Нас провожают, — сказал Ваймер-старший. — Боятся, как бы мы не заскучали, топать-то нам далеко.

— Может, попутка какая подвернется, — понадеялся младший. — Мигом бы прикатили домой.

— И так дойдем, — сказал старший. — Не привыкать, первый раз, что ли.

Под собачий лай они прошли деревню, свернули с дороги на знакомую тропу, гуськом потянулись по склону к реке. От выпитого, от спорой ходьбы Ваймеры разогрелись, развеселились, затеяли, дурачась, возню, стали толкать друг друга в снег, в сугробы, цепляя между делом и мальчика. А вдали, над поселком, над заводской трубой, ярко горела красная лампочка, и то, что она была видна теперь, бодрило их, путь домой казался не таким уж длинным.

Капельмейстер шел по тропе последним и, отрезвев, думал о разговоре с Ваймерами, вновь переживал спор, в котором уступил, позволив взять за похороны, и даже не уступил, а согласился, потому что ничего не отстаивал, только просил. Возможно, он не ощущал бы такой неловкости, проиграв им наедине — уступать ему приходилось и раньше, но молчаливое присутствие мальчика, спокойное детское лицо среди пьяного шевеления делало мучительно стыдной его вялую потугу, жалкую попытку очиститься. Он шел, отстав немного, припоминал давние стычки, в которых Ваймеры так же легко, почти шутя, брали над ним верх, и хохот их, резвящихся впереди, раздражал его, и ему было неприятно видеть, как прыгает, толкается, играет с ними мальчик. Он понимал, не умея объяснить себе, несовместимость их, идущих впереди, несоразмерность, оскорбительную для мальчика, и знал, что и себя не может поставить рядом с ним, теперь уже годным на большее, чем сам он, пятьдесят шесть лет проживший на земле; он ощущал в мальчике ту волнующую силу, которой лишен был сам, он любил его и знал, что ничего ему не сможет дать, ничему не сможет научить, не сумеет заслужить его привязанности, такой желанной, такой нужной одинокому человеку.

— Эх, дернуть бы марш повеселее, — сказал младший Ваймер, вступая на лед. — По реке далеко слышно.

— То-то народец бы уши развесил, — засмеялся старший. — Пойми тут, попробуй, откуда музыка.

— Может и правда, сыграем? — спросил младший. — Вот завтра разговоров будет.

— Вообще-то, дело, — согласился стадий. — Андрей Филипыч, исполним, а?

— О чем ты? — спросил подошедший Мельников.

— Марш, говорю, какой-нибудь давайте сыграем, — ответил Ваймер-старший. — Удивим население.

— Нет, — глухо сказал капельмейстер.

— Чего там нет, — заспорил младший Ваймер. — Трудно, что ли, сыграть?

— Нельзя играть, — сказал капельмейстер, — мы с похорон идем.

— Не хотите, не надо, — пожал плечами Ваймер-младший. — Мы и сами изобразим. Верно, Санька? А ну, давай «Триумф победителя».

— Нет! — закричал Мельников, боясь, что они начнут, и тогда он не сможет остановить их. — Нет! Не будете вы играть!

— Так уж и не будем, — усмехнулся младший Ваймер. — Кто бы сказал, подумаешь, Ша-бемоль. — Он вскинул геликон и выдул какую-то дикую, замысловатую руладу.

— Нет! — крикнул Мельников, подскочил к нему, схватил, дернул изо всех сил геликом в сторону. Сухо клацнул об зубы Ваймера литой массивный мундштук. — Нет! — хрипло кричал капельмейстер. — Не позволю!

— Гад, зубы чуть не выбил, — простонал Ваймер-младший, хватаясь рукою за рот.

— Ах ты, сучий потрох! — выдохнул старший Ваймер, боком, скользя по льду, подбежал к Мельникову и резко, почти без замаха, ударил его в лицо.

Капельмейстер упал навзничь, неуклюже перевалился на бок, сплюнул — у самых губ его на голубом снегу расплылась большая черная точка. Ваймеры подошли к нему и молча стояли возле, переминаясь с йоги на ногу.

— Ладно, вставай, — сказал Ваймер-старший, — пошли.

— Нет, — ответил Мельников странным клокочущим голосом.

— Нечего придуряться, — повторил Ваймер, — вставай.

— Не пойду я с вами, — сказал Мельников, — идите.

— Пусть остается, — процедил со злобой младший Ваймер. — Очухается, сам приползет. Пошли, Санька, некогда ждать его.

Мальчику было страшно, он, содрогаясь, глядел на длинное распростертое тело Мельникова, и ему казалось, будто ударили его самого, вернее, не ударили еще, а вот-вот ударят, сильно, расчетливо, беспощадно. Он не знал, что делать ему теперь, идти или остаться, и в нерешительности топтался между Ваймерами и капельмейстером.

— Иди, Саня, иди, — сказал Мельников. — Тебе домой пора.

Трое ушли наискось по реке, а один остался лежать на льду, и было ему удивительно хорошо и покойно от собственной неподвижности, от безмерности светлого простора над ним, и он не мерз и не чувствовал боли, и ничего не слышал, кроме ритмичного биения своего сердца. «Надо уйти, надо уйти», — думал, на разные лады повторял он про себя, и мысль эта, неосознанная еще и не оформившаяся, волнующая, как дальний колокол, казалась ему прекрасной.

— Послушай, Бибо, — говорили ему, — перестань дурачиться. Одумайся, наконец, ведь тебе двадцать пять лет. Тебе пора уже быть человеком, а ты все скачешь, как мальчишка. Постыдись людей.

— А чего мне стыдиться? — удивлялся Бибо. — Разве я не такой, как все? — Он уходил, пожимая плечами, подбирал с земли веточку, шел и хлопал ею по своему кирзовому голенищу.

Перед ним лежала длинная сельская улица, вдоль которой двумя стройными рядами стояли островерхие тополя. Они уходили из села вместе с дорогой, карабкались на крутой холм и на вершине его вступали в густой лес. А навстречу им с гор бежал мутный ручей, сварливый, как старуха. Он ворчал и ругался в неглубокой ложбине посреди улицы.

Бибо похлопывал веточкой по голенищу, шел вдоль ручья и, задрав голову, разглядывал небо. Там, в прозрачной синеве, плыли куда-то легкие облака. Они сходились, собирались в караваны, трогались, то вдруг останавливались, метались растерянно, но, попав, наконец, в поток, шли споро одно за другим. Бибо провожал их взглядом. Ему нравилось видеть, как они строятся, нравилось, что все они маленькие, разные.

А солнце жгло ему спину, ветер ерошил волосы, пузырил рубаху. По улице проносился вдруг смерч, вертелся между домами, летел над дорогой, тянулся вверх и неожиданно исчезал. Становилось душно, а в воздухе долго висела, не оседая, пыль. Бибо входил обеими ногами в ручей и, зачерпнув ладонями воду, мочил лицо и голову. Потом долго пил ее, холодную, мутную.

Лицо его, все в каплях, сверкало на солнце. Он не утирался, шел себе неторопливо, прогуливаясь, похлопывал веточкой по голенищу. Улыбался, глядя на мокрые, запыленные сапоги. А люди смотрели на него и качали головами.