Руслан Тотров - Ритмы восхода

Мальчик сидел в углу рядом с капельмейстером, и он знал, что будет дальше — так, или немного иначе — это уже было на других похоронах, в других деревнях, в другое время; разольют в стаканы самогон, кто-нибудь встанет, скажет поминальное слово, все выпьют, станут есть, хрустя яблоками и огурцами, хватая ложками куски холодца, негромко переговариваясь между собой. Потом разольют снова, и встанет Мельников, опьяневший слегка, краснолицый, скажет то, что говорит всегда на поминках: «Не печальтесь, хозяева, все там будем…» И мальчик опять удивится, услышав его, и будет сидеть, ждать, хотеть, чтобы скорее все кончилось и можно было встать, одеться, идти домой, оставить это безразличное, ненужное, непонятное.

— Малый-то чего не ест? — спросил кто-то. — Положьте ему холодца.

В комнату вошла, внесла большой чугунок со свежесваренной рассыпчатой картошкой дочь Устинова, крупная, налитая девка лет двадцати. На ней было мятое ситцевое платьишко и шлепанцы на босу ногу. Поставив чугунок, она повела медлительным взглядом серых навыкате глаз вдоль стола, повернулась и молча ушла, сверкнув молочной белизной полных икр и полных, голых до плечей рук.

Встал Мельников, держа перед собой мутный граненый стакан, часто мигая, упираясь рукою в стол.

— Добрые люди, — сказал он. — Похоронили мы еще одного, войною конченного. Как говорится, вечная память герою. Я скажу, что думаю — должники мы, в неоплатном долгу мы перед ними. Я про тех говорю, за кого они кровь пролили, за кого одно горе-мучение в жизни видели. И про тех тоже, кто живой-здоровый с войны вернулся. Нельзя забывать их, таких, как Устинов Дмитрий, которые отмучались за всех, не забывайте их, люди, вечная им память.

— Правильные слова! — закричал с другого конца стола Николай. — Пропустите меня, хочу с правильным человеком сидеть, дайте пройти.

За столом говорили о покойном, вспоминали детство его, солнечные дни над рекой, налеты на яблоневые сады, игры, драки с мальчишками из соседних деревень. Вспоминали детство, будто жизнь его кончилась тогда, и не было потом ничего другого, о чем можно бы еще говорить, будто остался он в памяти сверстников лишь проворным деревенским мальцом, или подростком, впервые взглянувшим на девушку, или восемнадцатилетним, с котомкой за плечами, шагающим на призывной пункт. Вспоминали, будто умер он не вчера, а четверть века назад, и память о нем притупилась, забылось обыденное, остались яркие сны детства, полувыдуманные, полуреальные, милая голубая полуправда.

— Люди разное про меня болтают, — резким фальцетом покрыл разговоры Устинов. — Говорят, что я не взял брата в новую избу, а бросил его в холодной развалюхе. Тринадцать лет прошло, как я построился, и все ходят эти разговоры. А если сказать по правде, разве не звал я его? Разве не просил жить со мною вместе? Крут был характером Митяй, все это знают. Разве он слушал кого? «Нет, — кричит, — не пойду. Здесь мои отец с матерью жили-померли, здесь и я доживу». Не пошел он, не уважил старшего брата, а людям много ли надо. Добра от них не жди, чего другого, пожалуйста. Мелют языками: «Иван такой, Иван сякой», а умер Митяй, кто его похоронил? Люди? Не-ет, Иван похоронил, брат, родная кровь, вот кто.

— Ты меня послушай, что я скажу, — заговорил, склонясь к Мельникову, Николай. — Как тебя зовут-то?

— Андрей, — ответил капельмейстер, — Филипыч по батюшке.

— Ну-ка, налей, Филипыч, — сказал Николай. — Давай выпьем с тобой за Митяя, за помин души его бессчастной.

— Эх, не знал ты его, не видел, — сжевав огурец, продолжил он. — Какой человек был! Будь я бабой, я б за него, за безногого, за побитого пошел бы, не оглянулся… Перед смертью, считай, получил он пенсию, копейки звенючие, позвал меня. «Сгоняй, — говорит, — принеси московскую, посидим, тоску развеем». А я ему: «Чего деньги зря бросать, лучше самогону добуду, мигом обернусь». «Нет, — говорит, — самогон на другой раз оставь, а мне подай водку. Хочу, — говорит, — настоящего, — как крикнет, — настоящего мне подай!»

— Тебе-то, алкашу, какая разница — самогон или водка? — ухмыльнулся через стол Ваймер-младший.

— А я не про себя, — строго ответил Николай. — Я про Митяя… Эх, я бы каждого спросил, — сказал он зло, — а кто ты был на войне?

Молчал, оперев седую голову на руки, капельмейстер Мельников, тяжелые пьяные мысли одолевали, будоражили его. Думал он, вспоминал о себе, о войне, которую пережил, играя в армейском оркестре; да, духовая музыка звучала на войне, звучала бодро, жизнерадостно, иногда сентиментально и очень редко — траурно, и пел, пел баритон Мельникова, гнутая звонкая медь, пел во славу других, далеких и неясных, живых и тех, кто не возвратился. О, как играл он тогда, как репетировал и днем, и ночью, без устали, каждую свободную минуту, как ладил со всеми, с какой тревогою внимал слухам о том, что оркестр могут расформировать и тогда — фронт, прямая дорожка на передовую. Укоренилась в нем с тех пор приниженность, какое-то обременяющее чувство вины перед людьми, перед каждым человеком в отдельности, чувство то затухающее, то ярко вспыхивающее, терзающее его.

— А я бы каждого спросил, — повторил Николай, — кто ты был на войне?

— В меня целит, — сказал Устинов. — Целит, да не попадает. Я от войны не прятался, а что признан был негодным к строевой службе, так в этом моей вины нет. Вы не смотрите, что я упитанный да румяный, болезнь не снаружи, внутри живет. По слабости здоровья не попал я в действующую армию, но на фронте, в тылу ли, служил, как мог, даром не присвоили бы мне правительственную награду — медаль «За победу над Германией».

— Твоя служба известная, — усмехнулся Николай. — Жалко Митяя нет, он бы тебе разобъяснил, что к чему.

— Моя служба известная, — сказал Устинов, — мне прятать нечего. А ты, Николай, больно уж храбрый стал. Слышал я, вроде надумал ты из колхоза уйти, на завод податься. Только кому ты там нужен? А меня в поселке знают, слово молвлю — поверят, будет тебе от ворот поворот. Понял, что я говорю? Или сам хочешь сказать? Давай, послушаем тебя.

Николай умолк. Не глядя ни на кого, налил себе самогона, выпил, стал ковырять ложкой в холодце.

В комнату, неслышно ступая, вошла дочь Устинова, снова принесла чугунок с картошкой, поставила на стол, неторопливо повернулась, двинулась к двери, потом вдруг остановилась.

— Чего это вы в темноте сидите? — спросила она со смешком. — Или не знаете, как свет зажигают?

— И правда, заговорились, вечера не заметили, — сказал Устинов, встал, щелкнул выключателем, вышел вслед за дочерью.

Яркий электрический свет пугнул застенчивую муть зимних сумерек, больно резанул по глазам. Мальчик поднялся, протиснулся между столами, между двумя рядами светлых затылков и красных расплывчатых лиц, вышел в прихожую, путаясь в тяжелых крестьянских одеждах, стал искать свою шапку. Справа за белой дверью он услышал сквозь дребезг посуды, сквозь клекот кипящей воды голос Устинова: «Не трекай, — говорил тот жене, — потерпи малость, теперь уже отмаялись». Испугавшись, что здесь, в прихожей, его могут застать подслушивающим, мальчик как был, без шапки, выскочил на крыльцо, во двор, на мороз.