Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Эй, Санька, черт колченогий, не отставай! — заорал с реки Ваймер-младший. — Гони вниз, чего стал, рот раззявил!

Мальчик напрямик, через кусты, через сугробы рванулся с бугра, с размаху прокатился по льду — сверкающим веером полыхнул с его ног сухой кристаллический снег.

Деревня, в которую они пришли, располагалась длинной улицей вдоль широкого, укатанного до желтого глянца, шоссе. Одной стороной она тянулась по краю обрыва — внизу стылой плоскостью лежала река, с другой, за плетнями, за голыми садами, возвышались пологие холмы и колхозные фермы среди них. Оттуда слышался негромкий рокот трактора, в деревне же было тихо и безлюдно; из круглых и квадратных закопченных труб, торчавших над толстыми снеговыми шапками рубленых избенок, в холодное небо восходили вертикальные дымы.

— Где он живет, Устинов-то? — спросил капельмейстер.

— Знаем, — ответил Ваймер-старший. — А и не знали бы — тут любой покажет.

— А выносить-то не оттуда будут, — сказала, появляясь из-за снежного отвала, низенькая девочка, повязанная крест-на-крест грубым платком.

— Откуда же, золотко? — спросил, наклонившись к ней, капельмейстер.

— Из ихней старой избы, — ответила она. — Он в старой избе жил, пока не умер.

— А что с ним случилось? — спросил Мельников.

— В нем сердце разорвалось, — подумав, сказала девочка. — Он же безногий был.

— Ты проводи нас, — попросил Мельников.

— Провожу, — согласилась она. — Тут недалеко, вон за поворотом, где дуб виднеется.

— Спасибо, золотко, — улыбнулся Мельников, — туда мы и сами дойдем.

Пройдя поворот, они увидели на обочине, перед ветхим приземистым домиком, грузовик с опущенными бортами застеленного темной материей кузова. У широко распахнутых ворот, в пустом, занесенном снегом дворе стояли тепло одетые и оттого казавшиеся необыкновенно широкими люди. Над их головами лениво ворочались сизые клубы табачного дыма.

— Царство небесное покойному, — сказал, входя, капельмейстер, — светлая память.

— Царство небесное, — откликнулся кто-то и крикнул в перекошенное, забитое прелой фанерой окошко:

— Иван Матвеевич, музыканты пришли.

На крыльцо, скрипнув жидко сколоченной дверью, выскочил в синем шевиотовом костюме, в валенках с галошами, в цигейковой шапке краснощекий плотный человек — Устинов.

— Задерживаетесь, — кивнув Ваймерам, заговорил он высоким пронзительным голосом. — Вас ждали. В избу не входите, сейчас будем выносить. Как вынесем, играйте.

— Понятно, — сказал Мельников. — Не беспокойтесь, все сделаем, как надо.

— Играть-то что? — спросил младший Ваймер.

— Похоронный, третий номер, — ответил капельмейстер. — Приготовьтесь.

Устинов зашел в дом, и тут же дверь снова отворилась, и показался обитый красным сатином гроб. Мельников взмахнул рукой, раздался первый аккорд похоронного марша, и, как по команде, закричали, заголосили женщины, выходившие из дома. Четверо подняли гроб на плечи и медленно, осторожно ступая по снегу, понесли его к воротам. К ним сунулся было пятый, маленький, как подросток, в латанном шинельным сукном полушубке, в стоптанных кирзовых сапогах; он не доставал плечом до гроба, суетился, вертел непокрытой лысеющей головой, пытаясь упереться руками, поддержать, помочь.

— Отстань, Николай, — сказал ему Устинов. — Без тебя управятся.

Он отошел, но когда гроб донесли до машины и ставили на кузов, подскочил снова.

— Тихонько, ребята, тихонько, — кривя серое обрюзглое лицо, просил он дрожащим шепотом. — Вот так, вот так, полегоньку.

— Отстань, Николай, кому говорю, — погнал его Устинов. — Отстань, не мешайся.

Грузовик тронулся, забуксовал, выбираясь на дорогу, оркестр снова заиграл и снова заголосили женщины, ступавшие следом за машиной по улице. Музыканты остались в стороне на обочине, пропуская вперед процессию — человек двадцать пять, не больше, потом, не переставая играть, тоже вышли на дорогу и медленно двинулись по деревне. Мальчик шел рядом с капельмейстером и сквозь негустую толпу ему то и дело открывалось белое безразличное лицо покойника. Вначале мальчик не узнал его, но, приглядевшись, понял, что это он, тот безногий, который приезжал в поселок на футбольные матчи, прикатывал в инвалидной коляске на трех велосипедных колесах с ручным приводом. Он занимал место у боковой линии поля и хрипло орал на весь стадион, кроя матом своих и чужих футболистов, потрясая огромными черными руками. И был он всегда небрит, запущен, глаза его дико сверкали из-под тяжелых набрякших век, и страшно было подступиться к нему; вокруг него образовывалась пустота, и в пустоте этой он восседал, как на троне, на обшарпанном сидении трехколесной самоходки. Мальчик боялся его, но что-то тянуло, заставляло подойти, какое-то жгучее любопытство, и однажды он осмелился — от инвалида крепко разило водкой, а ног у него не было вовсе, начисто были отхвачены ноги… Теперь гладко выбритый, он выглядел совсем еще молодым, теперь он лежал в длинном, на полный рост, гробу.

— Играйте, играйте, — сказал, подходя, Устинов. — Пока по деревне идем, играйте.

— Руки мерзнут, — пожаловался Ваймер-младший. — Надо бы передохнуть.

— Ничего, потом передыхать будете, — сказал Устинов. — За деревней отдохните.

— Ладно, сами понимаем, — согласился Мельников. — Номер второй, приготовьтесь.

За деревней, за крайней избой, машина свернула с большака на узкую проселочную дорогу, наезженную по склону длинного невысокого холма. Капельмейстер махнул рукой — стало тихо, только распевно гудел мотор грузовика, на малой скорости берущего подъем, да тяжело дышали молча идущие люди. Далеко на холмах шевельнулся ветер, ринулся вниз, погнал по дороге мелкую снежную пыль. Мальчик, зажав трубу под мышкой, сунул руки в карманы теплого на ватной подкладке пальто, ссутулились, подняли меховые воротники Ваймеры; шагал, не воротя от ветра посинелого лица, капельмейстер Мельников.

— Холодно, Саня? — спросил он. — Мерзнешь?

— Не очень, — покачал головой мальчик.

— Где там, не очень, — засмеялся Ваймер-старший. — Небось, сопли к ноздрям примерзли.

— А я о нем думаю, — Мельников кивнул на гроб, — густо ему пришлось хлебнуть, гуще некуда.

— Ему теперь на все плевать, — сказал Ваймер-старший.

— Плевать-то плевать, да не на все плюнешь, — сказал Мельников. — Санька не знает, а вы после войны большие уже были, видели, сколько их, таких, по базарам да по вокзалам мыкалось. Это теперь их нет, попадали, последних зарываем, долго не живут.

— Может, и лучше, что не живут, — вступил младший Ваймер. — Разве им жизнь в удовольствие?

— Не скажи, — ответил Мельников, — жить каждому хочется. Это не в кино, не на танцы пойти.