Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Корнет-а-пистон.

Вступал мальчик, и чистый, светлый звук его трубы возносился над оркестром, над валторной и геликоном, над тенорами, баритоном и альтами, возносился и витал в узком пространстве переполненного зала; начинались танцы.

Играли фокстроты, польки, краковяки, годилось все, даже замшелые ту-степ и па-де-катр, и танцевали, шаркали подошвами об пол серьезные, неловкие парни, мелькали девушки в цветастых платьях, а вдоль стен на длинных скамейках понуро сидели несчастливицы, которых никогда не приглашают, сидели и грустили.

— Пора, — говорил Мельников старшему Ваймеру. — Душа-то горит…

— Зальем, не беспокойтесь, — отвечал тот.

— Давай, — торопил его капельмейстер, — иди, мы без тебя обойдемся.

Ваймер откладывал в сторону альт, спускался со сцены в зал и, выхватив из толпы танцующих двух-трех парней, беседовал с ними. В каждой деревне у Ваймеров находилось множество знакомых, приобретенных в те воскресные дни, когда во главе с отцом они ходили за реку — все трое одинаково светлоголовые, невысокие, остролицые, у каждого в руке маленький фибровый чемоданчик с инструментами. Спокойно, не торопясь, отец на полшага впереди, за ним, как волчата за вожаком, сыновья, они шли рано утром по булыжной мостовой через поселок, мимо завода и дальше, мимо водокачки и огородов за нею, к мосту. На заводе все трое работали электриками и за рекой промышляли по той же части. Был папаша Ваймер скуп, торговался люто и беззастенчиво, но дело знал, и потому спешили к нему гонцы из всех окрестных деревень, и был он нарасхват.

— Всех денег не загреби, — смеялись над ним в поселке. — Оставь и другим немного.

— Я сына учу, — степенно отвечал старый Ваймер, и вторили ему молодые, не забывали сказать при случае:

— Мы брата учим.

Старший сын Ваймера учился в политехническом институте, а до учебы тоже работал электриком, и теперь, приезжая на каникулы, он на другое же утро облачался в спецовку и шагал по гудку на завод — светлоголовый, невысокий, остролицый, с маленьким фибровым чемоданчиком в руке.

— Кожа да кости, — пожалела его как-то соседка. — Куда тебе работать, ешь да отсыпайся.

— Деньги нужны, деньги, — сказал он, не останавливаясь.

— Чего ты жадничаешь, разве родители не помогают тебе?

— Они помогут, — сплюнул он презрительно. — От них дождешься.

Что касается музыки, то папаша Ваймер быстро смекнул ее доходность, отрядил сыновей заниматься в оркестре, а позже подсказал им, где можно играть с наибольшим успехом. Сам он остался в стороне, но иногда, вроде бы невзначай, ронял при сыновьях:

— В Гнеушеве дед один при смерти… Видный был дедок, семь лет бригадирствовал.

И мчались молодые Ваймеры на велосипедах за реку, торговались, рядились, заодно договаривались в попутных деревнях о танцах и, возвратившись, сообщали капельмейстеру:

— Есть жмурик.

— Покойник, — строго поправлял их Мельников.

— Ну покойник, какая разница… Дают четвертак.

— Подходяще, — кивал Мельников. Он не прочь был зашибить лишний рубль и в этом сходился с Ваймерами, а похороны считал делом хоть и прибыльным, но случайным и предпочитал танцы, в которых знал толк. Ничто на свете не заставило бы его играть после фокстрота польку или наоборот, он придерживался четкого, навсегда установленного чередования ритмов — быстрые танцы после медленных, медленные после быстрых. Кроме того, вечер делился им на две равные по времени, но различные по содержанию части. Когда возвращался на сцену Ваймер и приносил под полой кувшин, бидон или чайник с самогоном, стакан, буханку хлеба и десяток огурцов, Мельников задергивал занавес и объявлял:

— Антракт двадцать минут.

Начиналось веселье. В зале во весь дух наплясывали под гармошку барыню, дробно колотили каблуками об пол, распевали частушки, а на сцене, за плюшевым занавесом ходил по кругу граненый стакан. Первым пил Мельников, жмурился, кряхтел, нюхал рукав, смачно хрустел огурцом; Ваймеры цедили самогон, как воду, потом наливали мальчику.

— Пей, — говорил капельмейстер. — Пей, не бойся.

Мальчик отказывался. Сивая жидкость в стакане вызывала в нем отвращение, от тяжкого самогонного духа мутило, виновато улыбаясь, он сглатывал слюну.

— Пей, — приставали Ваймеры. — Пей.

— Не надо, — говорил быстро пьяневший Мельников. Он часто мигал, гладил мальчика по голове длинной худой ладонью. — Не пей, Саня, ничего в этом хорошего нет. Брось, не надо.

— У-ух, — крякал он, выпив еще, — зелье. И как его только пьют.

— И кто его только выдумал, — в лад ему вторили Ваймеры, доканчивая самогон.

Капельмейстер вставал, долго шел к своему месту, усаживался, перелистывал ноты; Ваймеры разводили занавес, начиналась вторая часть.

Мельников играл старые, забытые вальсы своей юности — «Ночь на Волге», «Сестра милосердия» или что-нибудь другое, такое же старое и забытое. Играл он стоя, покачиваясь, несуразно длинный, костлявый, морщинистый, играл, словно переживал вновь краткое счастье детства, счастье в новенькой гимнастерке, в блестящих сапогах, в красивой фуражке — все шито на заказ, по фигуре; счастье перед марширующим полком, в первой шеренге музыкальной команды; счастье, ловившее восторженную зависть ровесников и умиление взрослых. И смутно виделось ему то единственное безоблачное небо, которое растаяло, кануло в невозвратимое, а в голове ворочалась тяжелая мешанина из вчерашнего и сегодняшнего, и мелькали, мелькали черные, красные, желтые, белые пятна, кружились, кружились в ритме его вальса, и он играл, качаясь, бледнел от невозможного напряжения, старые губы его слабели, сквозь них с шипением рвался воздух.

— Ш-ша-бемоль! — кричали Ваймеры. Он вздрагивал, возвращался и, оглянувшись, подмигивал им, деланно улыбаясь.

— Ша-бемоль! — вопили Ваймеры.

— Ша-бемоль, — кривлялся он, чтобы потешить их.

— Ша-бемоль! — неистовствовали Ваймеры.

— Немчура, — злился он и хитро грозил пальцем. — Фашисты.

— Мы русские, — возражали Ваймеры. — Это наш дед сдуру себе такую фамилию выдумал… Ша-бемоль!

— Фашисты! Гады! — брызгал слюной капельмейстер.

— Ша-бемоль! — ликовали Ваймеры.

— Корнет-а-пистон, — смирялся Мельников и вытирал белым платком вспотевшее лицо.

Мальчику было двенадцать-тринадцать-четырнадцать лет, и он был лучшим в оркестре. Он мог вступить с любой ноты, в любое мгновение; он знал, что никогда не состарится, проживет долгую молодую жизнь и удивительной, чистой силе его трубы будут резонировать не убогие деревенские клубы, а лучшие залы мира. Он знал: все, что окружает его теперь, случайно, временно, это лишь первый шаг к великолепному будущему, трамплин, с которого суждено ему взлететь; он улыбнется мимоходом, если странной нелепицей всплывут когда-нибудь из глубин его памяти деревенские танцы, или похороны, или эти лица — Ваймер, Ваймер, Мельников, пять-шесть одноклассников, не больше, имена же их забудутся, утонут в великом множестве новых имен, новых звучаний. Да, Мельников, появившись три года назад в поселке, открыл перед ним нотную тетрадь, впервые вложил в его руки трубу, но что из того? Не будь Мельникова, пришел бы другой, может, не в длинной до пят шинели, а во фраке и с тросточкой или в пожарной каске, суть в ином — теперь, через три года, мальчик знал и умел больше Мельникова, больше любого капельмейстера, который мог бы появиться в этих краях…