Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Чего болтать зря, — сказал Ваймер-старший. — У каждого своя жизнь, разговоры тут не при чем.

— Может и не надо об этом, — согласился капельмейстер. — Только встретишь такого, и как-то неловко делается, будто должен что или в чем-то виноват.

— Значит, виноват, раз кажется, — хмыкнул старший Ваймер. — Иначе бы не казалось.

Мельников осекся, взглянул удивленно на Ваймера, помолчал, подумал, потом сказал, как бы оправдываясь:

— Все виноваты. Или все, или никто.

Грузовик свернул с дороги на свежую, четкую колею, под ногами заскрипел рассыпчатый безнастый снег. Впереди, чуть выше по склону, тянулись нестройные ряды темных деревянных крестов. Машина долго петляла, объезжая кладбище, буксовала в рытвинах, и тогда идущие сзади упирались в борта, выталкивали ее и снова шли, ступая в неглубокие узорчатые следы колес. Остановились на краю кладбища, возле длинной, глубокой ямы, обрамленной с трех сторон кучами мерзлой глины, сняли, торопливо заколотили гроб, приладили веревки, приготовились опускать.

Над могильными холмами, над белым волнистым полем летел, цепляя кресты и завывая, шальной ветер; Мельников махнул рукой, и подхватил, понес ветер похоронную музыку, и снова, в последний раз, заголосили женщины, и медленно-медленно стал опускаться в серую яму гроб.

Устинов стоял в стороне, прикладывал время от времени чистый носовой платок к глазам. Мальчик глядел на него, видел, что он не плачет, видел яркий румянец спокойного сухого лица, скрытого, как ширмой, блестящим белым полотном, и странная мысль овладела им, странное желание. Теперь он стал играть во всю силу, как мог, и мягко, серебристо звучала его труба, печально и чуть тревожно. Устинов сжал в кулаке платок, отвернулся и долго стоял так, спиной к могиле, к людям, к оркестру. Плачет, понял мальчик и почувствовал себя счастливым оттого, что музыкой, талантом своим, движением сердца воздействовал он на чужого и, наверное, чуждого ему человека. Он играл, исполненный радости, понимая свою ощутимость в этом белом бескрайнем мире, свое участие в великой гармонии, существующей в просторе.

Устинов обернулся, сказал что-то стоящим рядом — трое лопатами стали засыпать яму, гулко ударились об гроб твердые комья глины, испуганно смолкли женщины.

— Снег не кидайте, снег! — закричал Николай, прижимая к лицу облезлую шапку. — Не кидайте снег!

Мелькали, мелькали лопаты, скребли, цепляли мерзлую землю, рос над могилой рыхлый серый холм, и на холм этот упал, распахнув полушубок, хрипло завыл Николай.

— Нету Митяя, нету, — он бился об острые комья, жался к могиле грудью. — Ушел друг незаменный с детства, покинул, покинул свет…

— Хватит, — послушав, сказал Устинов. — Отойди. Не носил бы ты ему самогона, так не ушел бы, жил бы еще, а теперь кричи не кричи — не воротишь.

Николай медленно поднялся и, как слепой, тыча вперед руками, пошел в расступившуюся толпу. Жалко тряслась его опущенная голова, по серым, испачканным глиной щекам ползли одинокие мутные слезы.

— Люди, и особенно женщины пожилых лет, советуют мне поставить на могилу крест, — резко, отчетливо заговорил, обращаясь ко всем, Устинов. — Только, я думаю, это неправильно. Я заказал в поселке на заводе пирамидку. Сделают ее из стального листа, сверху поставят звездочку. На пирамидке будет надпись — солдат Устинов Дмитрий Матвеевич. Пирамидку покрасят красным и, кроме того, сделают на заводе железную ограду к могиле. Все будет красиво и как надо. Я думаю — это правильно. А теперь прошу всех ко мне, помянем, как можем, брата моего Дмитрия.

Люди двинулись к развернувшемуся грузовику, стали со всех сторон карабкаться в кузов. Устинов сел в кабину, машина, переваливаясь, скрипя, тронулась вдоль кладбища и, выехав на проселок, ходко пошла вниз по склону. Ударил, зазвенел в ушах встречный ветер, люди пригнулись, прячась за кабиной, друг за другом. Мельников прижал к себе мальчика, укрыл его полой шинели.

— Не то мы играли, Саня, — вздохнув, сказал он. — Только сейчас дошло до меня, задним умом стал крепок. Играть-то надо было «Вы жертвою пали», а я не догадался. Так вот получилось, сам не догадался, и вы не подсказали. От Ваймеров-то я не жду, а ты бы мог подумать, шепнуть старику, так мол и так, не по случаю играем, надо бы другое.

Машина остановилась возле ладного кирпичного дома. Первыми спрыгнули с грузовика Ваймеры; пританцовывая, разминая задубевшие от холода ноги, они потянулись по разметенной тропе к глухому забору, к зеленой, в елочку сбитой калитке. Деревенские спускались из кузова медленно и, сойдя на снег, переминались, ждали остальных, не решаясь каждый сам по себе идти к избе, пока Устинов не открыл калитку длинным вороненым ключом, не махнул им.

Во дворе, кроме дома, стояло еще несколько кирпичных пристроек, добротно сложенных, крытых серым шифером, а в углу, у забора, возвышался аккуратный штабель целого, небитого кирпича. С крепкой цепи, прикрепленной к длинной проволоке, тянущейся в сад, рвался, захлебывался басовитым лаем пегий лес.

— Живет мужичок, — хмыкнул Ваймер-старший.

— В прошлом году у него поменьше всего было, — подтвердил младший. — Помнишь, с отцом сюда заходили?

— С тех пор он разжился, будь здоров, — сказал старший. — Интересно, для чего еще он кирпич бережет?

— Найдет для чего, нас не спросит, — ответил младший.

— Крепкий мужик, — сказал старший. — Знает, как жить, голова работает. Не то, что эти, — он презрительно махнул в сторону грузовика.

— Этим что, — засмеялся младший, — им бы щи погустей да печку потеплей.

— Ничего, и мы свое возьмем, — сказал Ваймер-старший. — Не сегодня, так завтра, дай срок.

— Заходите в избу, — позвал с крыльца Устинов. — Заходите, раздевайтесь, усаживайтесь.

Грудой свалили одежду на ларь в прихожей, сняв шапки, долго причесывали спутанные волосы, по одному, стараясь не следить валенками и сапогами, проходили в большую переднюю комнату. Оттуда все было вынесено, только на стенах остались вышитые крестом картинки, и в два ряда стояли некрашеные грубые столы и длинные лавки вдоль них. На столах уже расставлены были бутылки и графины с самогоном, между ними желтели крупные моченые яблоки, зеленели огурцы, подрагивал в глубоких мисках холодец.

— Усаживайтесь, усаживайтесь, — торопил Устинов. — Не ждите приглашения, разливайте по стаканам. Жене нездоровится, на похороны пойти не смогла, а наготовить, как сумела, с дочкой наготовила. Если что не так, простите. Стаканов, мисок всем хватает?

— Малому налейте, — сказал кто-то. — Посинел весь, как бы не простыл.