Руслан Тотров - Ритмы восхода

— Как тебя зовут-то? — спросила Оля.

— Хазби, — ответил он.

— Имя какое чудно́е, — сказала она. — Издалека, наверное, ты… А я нигде еще не была, — она вздохнула. — Небо-то как вызвездило. Хорошая погода будет…

Кино кончилось. Распахнулась дверь клуба, сыпанули с крыльца люди. Кто-то засвистел длинно, пронзительно. К танцующим подходили парни и девушки.

— Тебе бы все танцевать, Оля, — послышался из темноты хриплый мужской голос. — Гляди, коров доить проспишь.

— Не ваша забота! — крикнула она и тихо сказала Хазби, — заведующий фермой. Вредный такой…

— Что это тут за чужаки? — угрожающе спросил, похлопывая веточкой по голенищу, нахального вида парень в галифе.

— Гости мои, Вася, — смеясь, ответила ему Оля и он стих, присмирел сразу.

Хазби вдруг показалось, что он знал ее когда-то очень давно, знал всю ее, но потерял, а теперь встретил снова, и она стала ближе, понятней. Рука его сжала ее руку, а ноги переступали в такт музыке. Он чуть прижал ее к себе, уверенный, что она ответит, но она отстранилась, выгнулась назад, запрокинув голову, как звездочки блеснули ее глаза.

— Не балуй, — сказала она. — Отпусти, чего давишь?

Он смутился. Разочарованный, втайне обиженный, отпустил ее, молча, равнодушно уже дотанцевал до конца и отошел, решив не подходить к ней больше. А она уже смеялась с кем-то другим, радостно, неудержимо.

Он ушел за клуб в рощицу, стал курить там, облокотясь на тонкую ольху. Слышна была гармошка, голоса, смех, чавкала под ногами танцующих грязь. Ничто не изменилось оттого, что он ушел, подумалось Хазби, и ничто не изменится, когда он завтра уедет. Все останется как было, все забудется.

И, выругав себя дураком, он вернулся к танцующим. Но обида не прошла, и он, стараясь не видеть Олю, подошел к высокой стройной девушке с совсем еще детским лицом. И стал танцевать с нею. Она, склонив улыбающееся лицо к его плечу, тихонько сжала его пальцы.

— Оля красивая, — говорила она с детской завистью. — На нее все смотрят… И Васька уже сколько сохнет по ней…

А он, поймав быстрый Олин взгляд, не слышал ее. Смотрел на Олю, на парня в галифе, с которым она танцевала, прислушивался к их словам. Вдруг вспомнилось ему, что завтра он уедет и никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса. Хазби показалась глупой его обида, он подумал, что не все так уж плохо. И, когда снова заиграла гармошка, подошел к Оле, взял ее за руку.

— А чего ж ты с Нюркой не танцуешь? — спросила она, отняв руку. — Иди, танцуй, ждет она.

— Я с тобой буду танцевать, — сказал он и снова взял ее за руку.

— Чужими объедками не пользуюсь, — усмехнулась она. — Ты за руку меня не тяни. Сказала не пойду, так не пойду.

Сбоку подскочил Васька, взъерошенный, злой. Со всех сторон к ним подтягивались парни. Подходили, молча, враждебно стояли поодаль.

— Чего он пристал? — спросил Васька Олю.

— А тебе-то что? — ответила она. — Чего стали здесь? Без вас обойдусь, — сказала она париям, и те стали расходиться. А Петька играл и играл на своей гармошке.

— Отстрянь от девки, — сказал подошедший Кузьма. — Пора уже. Завтра рано вставать.

Хазби плюнул с досады и отошел…

Они шли к машинам через темное поле. Что-то верещало тихонько в картофельной ботве. Луна ушла в облака, ночь черная, кромешная растеклась над миром.

— Здорово у тебя с девками получается, — сказал Кузьма. — Как в одной книге — пришел, увидел, победил… А мне какая ни понравится, все выше меня. Терпеть не могу маленьких.

Они шли по узкой, заросшей осокой тропинке. В спины дул им холодный, уже осенний ветер. Доносил до них Олину негромкую песню:

Рано утром его растолкал Кузьма. Хазби встал, невыспавшийся, продрогший, злой после вчерашнего, с отвращением плескал водой из болотца в лицо, а думал все об Оле.

— Давай, давай! — кричал ему Кузьма. — Надо выбираться отсюда поскорее! Смотри, какие тучи находят, как бы снова дождь не пошел.

Первой на бугор поднимали машину Кузьмы. Дорога не просохла еще, встречались лужицы в колеях. Хазби шел следом за машиной и, когда она буксовала, подкладывал под колеса длинную толстую доску. А иногда толкал, упершись в борт руками. Кузьма отчаянно газовал, из-под колес веером взлетали комья земли и грязные жирные брызги. Все это летело в лицо Хазби, и он жалел, что умылся.

Потом Хазби сидел за рулем, а Кузьма шел следом с доской. Когда поднялись на бугор, Кузьма показал свою ладонь с вонзившейся в нее грязной щепкой.

— Не везет мне на левую руку, — пожаловался он, зубами вытаскивая занозу. — То молотком ее зашибу, то прищемлю чем-нибудь — все она страдает.

А тучи шли и шли в сером небе, хмурились, густели, готовясь излиться дождем, роняли тяжелые капли.

Через час они выехали на шоссе. Машины резво бежали одна за другой по влажному асфальту. Кузьма впереди, Хазби за ним. У развилки, возле большого села, Кузьма остановил машину. Хазби подошел к нему. Стал накрапывать дождь.

— Ну, бывай, — сказал Кузьма. — Я, вроде, приехал… Бывай, может и свидимся когда.

— Бывай, — повторил за ним Хазби. Ему казалось странным, что Кузьма уйдет навсегда из его жизни, как ушел вчерашний день. Как будто и не было ничего.

Кузьма махнул ему рукой, тронул машину.

Хазби сел в кабину, завел мотор.

Он будет ехать по бесконечной асфальтовой ленте. Через села и города. Приедет домой и вернется к привычному. В работе, в будничных хлопотах забудутся Кузьма и девушки из курской деревеньки. Тысячи километров проедет он по земле. Много проживет лет. Случатся с ним радости и беды. Встретятся разные люди. Но когда-нибудь, вдруг, вспомнится ему все: и Кузьма, и те девушки, которые останутся навсегда в его памяти танцующими. И станут перед ним Олины синие глаза.

Мальчик отстал, остановился, глядел с бугра, как трое свернули с дороги к реке и, поскальзываясь, прижимая к себе сверкающие никелем трубы, вступили на занесенный тонким снегом лед. Впереди шел Ваймер-старший, вторым — младший Ваймер, за ними — капельмейстер Мельников; мальчик был четвертым, а четверых вполне достаточно, чтобы сыграть на деревенских похоронах.

Путь был не нов, ходили в заречные деревни и раньше, играли на похоронах, но чаще, особенно летом, устраивали в тесных деревенских клубах танцы под духовой оркестр. Не писали, не клеили афиш — выходили вечером, когда начинало смеркаться, на улицу, играли что-нибудь бодрое, марш или фокстрот; на музыку сбегались мальчишки, пыльная деревенская мелюзга, потом, погодя немного, попарно и стайками сходились девушки, а позже, перед самым началом, появлялись парни и приносили с собой, на всякий случай, гармонику. Через маленькое оконце, прорубленное в досчатой стене вестибюля, кассирша продавала самодельные билеты, один из Ваймеров становился у входа и начинал пропускать, отрывая узкие полоски контроля — стриг купоны, как говорил Мельников. И вот звучал, наконец, первый вальс — «Березка», «Осенний сон» или «Беженка», негромкое соло баритона, сыграв которое, Мельников отрывался на мгновение от мундштука и произносил: