Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Логвин снова уселся за стол. Взялся было за хлеб, но отложил в сторону…

Сад был молодой своим майским цветом — белым ковром черемухи, уже осыпающейся на землю и на тот же врытый в землю стол под яблоней, кустами сирени вдоль забора, такой же белой пеленой на деревьях. И дом казался моложе, новее, нетронутым годами.

Вечерело, и под мандолину с балалайкой сюда доносились поющие голоса. Это ребята-подростки, усевшись за соседней калиткой, выводили повсеместно ходкие в те годы «Кирпичики»:

Мать покачивала под яблоней плетеную из лозы детскую коляску. Варя гладила разбросанное по столу белье. Смахивала с него цвет черемухи, укладывала на доску.

Воздух прорезал гудок паровоза. Варя вздрогнула. С грохотом промчался поезд, шум нарастал, а потом постепенно утих.

— Привыкай, Варенька, — усмехнулась мать.

Всхлипнул и тихо заплакал ребенок в коляске. Варя сделала движение.

— Сиди, я сама… — сказала мать. — Коля под эту же музыку вырос и хоть бы что.

И снова взялась за коляску. Постепенно ребенок умолк, но вдруг за домом послышался шальной свист, и он опять зашелся плачем.

— Босяк! — вскрикнула мать.

Варя бросилась за дом.

— Коля…

Над будкой носились голуби. Логвин бросил на землю чумело — длиннющую жердь с какой-то тряпкой, привязанной на конце, и лихо свистел, заложив два пальца в рот.

— Коля…

— Что там, Варюша?

…Когда Варя и растерянный Логвин появились в саду, мать грозой налетела на сына.

— Совсем голову потерял! Полюбуйся, что с дитем делается.

Варя взяла ребенка на руки, и вскоре он успокоился.

— Я же не потому… — смущенно бормотал Логвин.

— Насмерть перепугал, стыда в тебе нет!

— Уже, мама… — шептала Варя, — видите — уснул.

— А ты не заступайся! Защитница отыскалась… — ворчала мать.

Но, взглянув на сына и невестку, смягчилась.

— Самим вам соска нужна. И куда было с женитьбой торопиться! Погуляли бы годик-другой, ума набрались.

— Николай у меня умный, — сказала Варя.

— Как же, держи в обе!

Гнев ее миновал так же быстро, как и вспыхнул. И журила она сына больше для порядка.

— Да и Варвара, знаете… — вставил в свою очередь Логвин, уже оправившийся от смущения.

— А я не про нее, про тебя. Точь-точь как отец его, покойник, — обернулась она к Варе. — Придет, бывало, с работы, умыться не успеет — сразу же на будку. И пошло — га, га, га! Га, га, га! Держи его, дочка, в строгости, иначе — верь моему слову — толку не будет.

— Можно подумать, что вы отца в строгости держали, — заметил Логвин.

— А что, разве нет?

— Что-то не помню.

— Где уж тебе помнить! Одни голуби на уме.

— Напрасно вы, мама. Таких голубей — весь город обыскать — не найдете.

— Еще бы — сторублевые!

— Сто — не сто, а за тех почтовых, что с подпалом, двадцатку дают.

— Ты смотри!

— Правда. Кузьмич с Берлизова огорода.

— Чего ж не продаешь? Вот бы разжились.

— Потому что отцовские. Вырастет Павлуша, — коснулся он ребенка, уснувшего на руках у Вари, — ему передам.

— Этого не хватало! Муж — голубятник, сын — туда же, а теперь и внук…

— Ой! — вскрикнула Варя. — Возьми, Николай. — И, отдав ему ребенка, побежала к столу.

Из-под утюга давно уж пробивалась черная струя.

Логвин принялся убаюкивать спящего сына: неловко, боясь упустить, перекладывая с руки на руку, прижимая к груди.

— Цирк! — всплеснула руками мать. — Дай сюда. И уложила ребенка в коляску.

Варя развернула простыню. На самой середине ее зияла дыра.

— Ну и черт с ней! — сказал Логвин.

— Дети, право, дети, — качала головой мать.

Стуча колесами, промчался новый состав. На улице снова завели «Кирпичики».

Кельма набрасывала раствор на стену, стелила по кладке. Пристукивала рукояткой новый ряд, выравнивала его по ватерпасу. Тяжело поднимались козоносы с кирпичом на спинах. Внизу с площадок, запряженных биндюгами, выгружали новый, только что привезенный кирпич, складывали в штабеля. Кони нетерпеливо били копытами.

Неумолкающий шум стройки перекрыли удары в рельсу: двенадцать — обеденный перерыв.

Логвин спустился с лесов. Наклонившись над бочкой у подвесного водопровода, принялся мыть руки. Один за другим спускались на землю каменщики, плотники. На ходу снимали фартуки, становились в очередь у водопровода, а потом вынимали съестное; кто-то спешил в столовку. Появился старик с окладистой бородой, в пестрой косоворотке поверх шаровар, заправленных в сапоги, в темно-зеленой фуражке с черным лакированным козырьком. Следом за ним — восемь человек, как и он, — в косоворотках, с котомками за плечами.

Логвин вышел на улицу. Переждал прозвеневший впереди трамвай и двинулся в парк напротив стройки. Парк был вековой, со столетними дубами, старинным фонтаном, скамьями на аллеях. Пролег до самого откоса над рекой. Здесь, вблизи тротуара, на скамье под развесистым вязом сидела Варя.

Логвин поцеловал жену.

— А Павлуша где?

— Опять в «Эхо» умчался, — улыбнулась она.

— Что-то зачастил малый.

— «Путевка в жизнь».

— Это же который раз?

— И я ему говорила.

— Ну, да пусть…

Варя вынимала из кошелки скромные, по тем временам, харчи — пайку хлеба, горячий судок, рынку с кашей.

Тут и там, на скамьях и прямо на траве, располагались другие, кто с припасенным с утра (всухомятку), кто — с принесенным сейчас женами, матерями.

Мимо Логвина и Вари прошел старик в косоворотке. За ним — восемь человек. Те, что давеча спускались с рештовки.

— Хлеб-соль!

— Спасибо, Кузьма Иванович, — сказал Логвин.

— А это, стало быть, твоя баба?

— Варвара Семеновна.

— А я Квасов Кузьма Иванович, — уже обращаясь к Варе, говорил старик, — вместе с ним (жест в сторону Логвина) на кладке. А это мои, — показал он на остальных, — сыновей четверо: его — Кузьма, как и меня, этого — Иван, его — Ипполит, а это — меньшой — Леонтий, зятьев вот двое, а они (на молодых парней) — внуки. Курские мы. До покрова — здесь, а на зиму — домой. Значит, Варвара. Сноха у меня Варвара (кивнув на одного из сыновей), вот его.

— Садитесь, Кузьма Иванович, — сказала Варя, — перекусить за компанию.

— Нет, мы на травке, у откоса. А ты, Матвеич, пипку брось, срам. Еще рот не перекрестил, а уже смердишь табачищем.

Логвин усмехнулся, отбросил самокрутку в сторону.

— Не одобряю я табака этого, не приветствую. Счастливо оставаться, хозяйка. Пошли, — сделал он знак остальным.

Логвин надломил кусок хлеба, взялся за ложку и только сейчас заметил уже давно стоявшего за деревом мальчонку лет двенадцати-тринадцати. Во все глаза мальчик смотрел на хлеб.

— Не могу, — сказал Логвин.