Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Пойду воды принесу, — нарушил молчание Логвин.

— Я сама, куда тебе!

— Хватит, больше тебе не дам.

— Ну и герой ты у меня! — улыбнулась Варя.

Смеркалось.

— Знаешь, иду по Тверской, — снова заговорил Логвин, — а навстречу извозчик. Самый настоящий — пролетка, дуга, оглобли… Где он держал их все эти годы? Не иначе — в нафталине. Чудеса! Зажжем свет?

— Не надо, там на самом дне…

И опять наступило молчание.

Падали листья с деревьев. Издалека слышалась артиллерийская канонада. Она все усиливалась и усиливалась. Падали листья, словно срывало их с ветвей этим гулом артиллерии.

Рано утром, только рассвело, Логвин и Варя сидели в той же комнате, прислушиваясь к гулу.

— Совсем близко… — сказала Варя.

По улице рядом то и дело проезжали санитарные грузовики с ранеными солдатами. Уходили от этой нарастающей из-за реки канонады.

Из соседней комнаты, с подушкой и одеялом, вышла сонная Люда.

Логвин поднялся:

— Там и доспишь.

Все еще припадая на раненую ногу, он вышел во двор. Дождался, когда улица опустела от машин, и сделал знак Люде. Общими усилиями к слуховому окну чердака была приставлена лестница. Взяв одеяло и подушку, Люда взобралась по ней наверх, исчезла в окне. Логвин снял лестницу, уложил ее вдоль стены и вернулся в комнату.

— Так-то вернее будет. Неровен час, опять по дворам пойдут…

Он почти угадал — с улицы, озираясь в разные стороны, точно боясь быть замеченным, шел человек с увесистым чемоданом. Логвин впился глазами в окно.

— Он, — чуть слышно проронила Варя.

Распахнулась дверь, в комнату вошел Павел. Уже не в черном мундире полицая, а в знакомом ей светло-сером костюме, с галстуком, выбившимся наружу. Былого форса за год поубавилось, но держался он уверенно.

— Вот и я…

И, поставив чемодан в угол, уселся на стуле.

— Домой пришел. Не прогоните?

— Что тебе нужно? — спросил после паузы Логвин.

— Гады, сволочи… — не отвечая на вопрос, бормотал Павел. — До самого Люблина обещали… битте — бронь, а вчера — вот… — и сделал известную комбинацию пальцами. — Раненых туда, понимаете, в эшелон этот. Козюра Ванька, Игнатий — они-то пробились, влезли! А меня…

— Что же тебе нужно? — повторил Логвин.

— Дома перебыть нужно, когда они придут.

— Кто «они»?

— Ну, наши же, наши!

Наступило молчание.

— Хорошо, — сказал Логвин. — Оставайся. А там… Словом, сам знаешь, что дальше делать. Пойдешь и всю правду скажешь, всю — начистоту.

Павел поднял голову.

— Вот как! А что будет мне, подумал?

— Что заслужил, то и будет.

— Нет уж, спасибо на добром слове, — засмеялся Павел. — Другая у меня линия: до весны — дома. Людку же прячете… — окинул он комнату. — А за сим перемелется туда-сюда — и в путь-дорогу.

— Куда же? — впервые подала голос Варя.

— Мир большой! Широка страна моя родная… На Урал, а может, в Самарканд. Говорят, город больно хорош. Помозгуем, куда, на досуге.

— А ведь найдут, и там найдут, — тихо сказал Логвин.

— Предусмотрено! Вот… — И вытащив засаленный паспорт, Павел протянул его отцу. — Читайте, завидуйте!

Логвин взял этот вдвое сложенный листок бумаги.

— И отчество совпадает, и год почти мой.

— Карточка!.. — удивленно взглянул на него Логвин.

— Тоже моя, как видишь, — чистая работа. А вот фамилия — это его.

Логвин оторвался от листка.

— Кто он?

— Кто был, того нет. А теперь — я, собственной персоной. Не бойтесь, нет его уже! Не заявится, в окно не постучит. Что вы так смотрите? Думаете… — И он снова залился смехом. — Все честно, чин чином: две чернобурки отдал, перстень — камень вот какой! — и пятьсот в придачу.

Снова послышался грохот проезжающих по улице машин.

Капля по капле в Логвина вливалось что-то тяжелое, захватившее все его существо. Он резко рванул листок надвое, потом — еще надвое, а дальше — рвал и рвал его в мелкие клочки.

— Что ты!.. — бросился к нему Павел. — Что ты делаешь!

И, упав на колени, стал подбирать клочья, прикладывая один к другому.

Варя неподвижно стояла в углу комнаты.

Бросив наконец то, что осталось от паспорта, Павел рухнул на пол. Он был раздавлен, смят, как эти обрывки бумаги.

— Теперь конец… Я пропал.

Издали по-прежнему доносился гул орудий.

— Оставайся, — склонился над ним Логвин. — А потом пойдешь и как есть все расскажешь. Трудно это, понимаю, только… Слушай, я с тобой пойду. Тебе легче будет… Слышишь?

Но Павел ничего не слышал. Он твердил одно и то же:

— Все! Теперь конец…

— А вернешься, — продолжал Логвин, — примем. Увидишь — примем, были бы живы. Но чтобы до дна, до самого дна…

Павел сорвался с пола и выбежал из комнаты. Варя кинулась к окну.

— В сад пошел… У дома ходит…

— Никуда он не уйдет, — сказал Логвин.

Гремели орудия вдалеке, по улице ехали последние машины с ранеными.

И вдруг за домом, совсем рядом, раздался выстрел, а вслед за ним исступленный крик Люды.

— Я спала, проснулась, а он там — в себя… — бессвязно лепетала вбежавшая в комнату Люда.

Долетели сюда с проезжающей машины звуки солдатской губной гармоники — мелодия «Лили Марлен», шутовская заупокойная месса по нем, лежащем под деревьями с простреленным виском.

И сразу же в небо взлетели голуби. Кружась в воздухе, они то поднимались вверх, то садились на крыши домов, ослабевшие после двухлетней неволи. Потом опять поднимались, взмахивая крыльями.

С деревьев почти вовсе опали листья. Лишь немногие болтались еще на голых ветвях. По улице с грохотом шли танки, за ними самоходные орудия. Сверху на них сидели десантники. За танками и самоходками двигалась пехота.

Одна самоходка замедлила движение, и с нее соскочил боец в белом полушубке и ушанке, с вещевым мешком за плечами. Кивнув оставшимся на машине, направился к дому. В эту минуту вышла Варя с двумя ведрами на коромысле. Она узнала его, он — ее… Бросился навстречу. Ведра упали наземь и зазвенели о слежавшиеся в ноябрьской изморози листья. Глухо грохнуло коромысло.

Долго, не говоря ни слова, они стояли, прижавшись друг к другу.

— Вот и я, — сказал Степан.

— Совсем такой же, — не сводила с него глаз Варя. — И родинка на щеке.

— Куда же ей деваться! — улыбнулся Степан.

— Правда, куда ей деваться, — закивала Варя.

— Говорил вам, что вернусь.

— А мы знали, что вернешься, — сказала Варя.

Наступила пауза.

— Что же ты молчишь? — наконец вымолвил Степан. — Отец? Люда?

— Дома, дома.

— Павлик?

Варя схватила его за руку:

— Идем, идем скорее! — И повысила голос: — Николай! Люда!

Для военных лет это было вовсе недурно. На двух столах, сдвинутых в длину, располагалась разная снедь — домашнего приготовления и пайковая, видимо, полученная вперед, по карточкам. Тут же — некая кустарная продукция, без которой свадебный стол — не стол.