Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

И, ко всему, освещение — не какой-нибудь пузырек из-под скипидара с фитилем через пробку, а с десяток коптилок, таких и этаких, не иначе — принесенных сюда со всего квартала. Кроме того — две настоящие керосиновые лампы со стеклами.

Гостей было не так уж много — несколько соседей и соседок, среди них те, что два года тому назад в поздний осенний вечер забрели сюда на огонек, пара совсем зеленых юнцов, товарищи Степана по части, в гимнастерках и кителях, млеющие девицы.

Посредине сидели Люда и Степан, а рядом с ними — Логвин с Варей.

Соседка, гадавшая Люде на картах, та, что заглянула в сумерки к Логвину, была, так сказать, душой общества. Подняв свою посудину, она провозгласила: «Горько!»

И другие кричали: «Горько!». Степан и Люда встали и поцеловались.

— А что я тебе говорила, Людочка, — подсела к ней соседка. — Помнишь — большие хлопоты, дальняя дорога и все-таки вернется домой. Вышло по-моему.

С улицы к дому шел Засекин. В шинели, серой шапке-ушанке, с вещевым мешком на плече. Войдя в комнату, остановился, удивленно оглядел собравшихся.

Первым его увидел Степан.

— Гришка! — вскочил он со своего стула и бросился навстречу.

Пока Степан и Засекин обнимали друг друга, пожимали руки, возле них уже были Логвин, Варя, Люда.

— Живы-здоровы, дядя Коля! — говорил Засекин, обнимая Логвина. И остановился взглядом на его руке.

— Все расскажу, Гриша, — сказал Логвин.

Варя припала к его груди, он поцеловал ее, обернулся к Люде, к стоящему рядом Степану.

— Не думал, не гадал…

— Как это не думал? — в шутку возмутилась Люда.

— Эх, черт! Понимаешь, я хотел сказать…

— Все понятно, — улыбнулся Логвин. — Раздевайся.

— Нет, Николай Матвеевич. Раньше… — и вопросительно посмотрел на Степана.

Тот кивнул головой.

Засекин поцеловал Люду в одну, другую щеку.

— Так держать, друзья, — сказал он, а затем сбросил мешок, шинель и, кланяясь по очереди гостям, уселся за стол.

Наступило вполне понятное молчание. Первой встрепенулась соседка:

— Что же это? Штрафную товарищу лейтенанту!

Засекин поднялся с рюмкой в руке, взглянул на Степана с Людой, потом — на Логвина и Варю.

— А если без тостов… Ладно?

После этого за столом снова заговорили, а Засекин обернулся к Степану.

— Рассказывай…

Никто из них так и не знал, с чего начинать…

— На переформировке мы, — кивнул Степан в сторону товарищей. — Скорее всего на Житомир снимаемся.

— А я из госпиталя, два месяца в Полтаве ремонтировали. Сейчас свою часть догоняю.

— Привет! Наговоритесь еще, — остановила их Люда.

— И то правда, — посмотрев на нее, согласился Засекин и пересел к Логвину и Варе. — Вот и встретились!

В соседней комнате завели патефон. Послышались: веселый ветер, потом — синенький платочек, что падает с девичьих плеч.

Засекин сидел рядом с Логвиным и Варей.

— Как же твои? — спросил Логвин.

— В Челябинске, с заводом. Отец — в цеху, мама — в бухгалтерии. А Павел как? Получали что-нибудь?

— Не сейчас, Гриша, не сейчас, — сказал Логвин.

К ним пристроилась соседка.

— А я, товарищ лейтенант, его — Миклуху Маклая — вот таким знала…

— И я вроде бы, — усмехнулся Засекин.

— Тогда, Гриша, за благополучное возвращение!

— Полина Антоновна… — тихо сказала Варя.

Соседка уже порядком подвыпила.

— Что ты, Варенька! Я — зараза гордая. С кем попало не пью. Но за такое нельзя не выпить. Тут дело такое, хочешь — не хочешь, а нельзя. Верно я говорю, Николай Матвеевич! А где же они?

И увидела, что Степана и Люды нет в комнате. Заглянула в другую, вернулась.

— И там нет.

Степан и Люда — в белом полушубке, наброшенном ей на плечи, уединились во дворе. Падал мокрый снег.

— Возвращайся живой, здоровый, — говорила Люда.

Распахнулась наружная дверь, на пороге стояла соседка.

— Вот вы где!

Они вздрогнули и оторвались друг от друга.

Кельма набрасывала раствор на стену — Логвин клал новый ряд. Как всегда, пристукивал кирпич рукояткой.

Внизу, под лесами, шла жизнь: к перрону подходили поезда, гудели паровозы, не прекращался говор людей. На вокзале восстанавливалось разрушенное крыло.

Стрелка на вокзальных часах приближалась к пяти. Логвин подобрал кельмой раствор, выступающий на швах кладки, и пустил его в ряд. Сквозь доносившийся внизу гул послышались удары в рельсу.

…Вместе с напарником Логвин шел к привокзальной площади. Напарник приноравливался к его шагу. Их опережали пассажиры с узлами и чемоданами.

Среди толпы туда-сюда сновал буфетчик в белом фартуке с увесистой корзиной в руке. Он выкрикивал:

— Кто желает купить — выпить, закусить! Московская горькая, колбаса в стограммах, бутербродные булочки, папиросы «Катюша» — рассыпные и в пачках!

Оставив позади площадь, Логвин шел с напарником уже взявшейся зеленью, прилегающей к вокзалу, улицей города. В стороне, у бочки с пивом, собрался небольшой хвост.

— По одной? — предложил напарник.

Логвин кивнул.

Они свернули к бочке, стали в конце хвоста.

— Значит, пишет? — переспросил напарник.

Логвин вытащил из кармана треугольник. Развернул, который раз пробежал глазами и протянул приятелю.

— Двадцать седьмое апреля… Свежее, значит.

— Вчера пришло, — сказал Логвин.

— Что ж, Николай, теперь скоро дома будет.

— Заждались мы, Иван.

— А где — не знаешь?

— Думаю, под Веной, а впрочем…

Подошла их очередь. Оба понимающе подняли кружки:

— Ну!

— Холодное, — сказал напарник. — Еще по одной.

— Идет.

…Веселый, возбужденный, Логвин приближался к дому.

В этом году буйно цвела черемуха. Набухала сирень, готовая вот-вот распуститься.

Издали Логвин увидел в саду Варю и сидящую за столом Люду. Под яблоней, как и много лет назад, стояла все та же детская коляска из лозы.

— Чего носы повесили?

Ему никто не ответил. Только чуть слышно отозвался ребенок в коляске. И он понял — что-то случилось.

Варя молча показала на бумагу, лежащую на столе.

Он схватил бумагу. Замелькал печатный штамп, а дальше — слова, выбитые на машинке…

Как боялись люди этих бумаг со штампом и сколько их шло тогда в разные концы!

…сбросив пиджак и рубаху, Логвин умывался во дворе, у будки с голубями. Механически, глядя в пространство, намыливал руки. Варя сливала ему из кувшина.

Беззвучно, по-детски всхлипывая, рыдала в саду Люда.

Логвин поднялся из-за стола, повернул выключатель. На часах было четверть четвертого. Он взял с полки будильник, сверил его с часами на стене, со своей «луковицей», стал поворачивать завод. Погасил свет и, прихватив с постели подушку, лег на диван.

Луна освещала давно замершую улицу, притихший сад, через распахнутые окна проникала в комнату. Не слышно было ни людской речи вокруг, ни обычной в этих местах собачьей переклички. Лишь давали о себе знать те же часы на стене.