Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Когда умолкли хлопки, встал Засекин.

— А теперь, друзья, и я хочу сказать несколько слов, — и обернулся к сидящему рядом с ним Логвину.

Логвин поднял голову, потянулся из-за стола. Галстук на сорочке был завязан неумелой мужской рукой. Когда-то ладно сидевший, добротного товара костюм висел сейчас мешковато, казался надетым с чужого плеча.

— Да вы садитесь… — сказал Засекин и наклонился к сидящему по другую сторону от Логвина молодому лейтенанту. — А ты, Виктор, гляди, пожалуйста, за дедом. Так он весь вечер простоит.

Логвин уселся на место, положил на скатерть свои тяжелые, скрюченные трудом и подагрой руки. Но, взглянув на них и, видимо, застеснявшись, опустил вниз.

— Дорогой дядя Коля, товарищи, — начал Засекин, приметив это последнее, — с тех пор, как человек вышел из пещеры, он стал строить себе жилище. Себе, а потом и другим. Не хочу хвалиться, скажу лишь, что очень мы нужны людям. Как и те, кто пашет землю, убирает хлеб, кормит человечество или одевает его. И хотя поругивают нас новоселы, чего греха таить — поделом поругивают, не знаю, что бы они делали без нас. Правда, — усмехнулся он, — не знаю, что бы мы делали без них… Прошлым летом был я в Бельгии, в командировке. Есть там город Антверпен, а в городе, у порта, старый собор, а возле него — памятник строителям: кто на плечах, кто на спине, несут они плиты, укладывают одну на другую. Верю я, что и у нас когда-нибудь поставят такой памятник. А пока что мы ставим их своими руками. Здесь… — показал он на стройку за окном, — там, всюду! И не надо прятать руки, дядя Коля. Многих, многих из нас, — оглядел он сидящих за столами, — и на свете не было, а ваши руки, тогда молодые и красивые, закладывали бут в землю, лицевали цоколь, выводили стены…

С порога донесся голос:

— Папочка!

К Логвину шла Люда, за ней — Бабенчиков.

— Опоздала, папочка… Только на Львовской такси поймали.

И вдруг увидела Виктора:

— Сынок? И ты здесь! Домой не заехал…

— Не успел, мама, — поднялся Виктор. — Вылетели точно по графику, а над Байкалом гроза. Пришлось просидеть в Иркутске. С аэродрома — прямо к дедушке и вот сюда.

Обцеловав старика, она повисла на сыне.

Из-за стола поднялся Засекин:

— Ну, здравствуй, Люда.

Она оглядела его с ног до головы.

— Вижу, не узнаешь.

— Григорий Лукич?

— Он самый.

— Боже мой, Гриша! Сколько лет…

— А со мной не надо?

— Ну, как же!

Они поцеловались.

— Глеб, иди сюда! — позвала она Бабенчикова.

Дирижер последний раз махнул палочкой, и оркестр умолк. Разошлись танцующие пары.

К оркестру приблизился Засекин, что-то сказал дирижеру. Тот кивнул, сделал знак музыкантам, и в зале зазвучала давно забытая мелодия «Кирпичики».

— Ну как, — говорил Засекин, возвращаясь к Люде. — Ей-богу, здорово! На манер вальса. Целую неделю разучивали.

— Не понимаю, Гриша, зачем ты затеял этот оркестр. Лучше было бы магнитофон с усилителем, — сказала Люда, поправляя свой пышный, соломенного цвета перманент и чернобурку на плече. — И проще, и современнее.

— Людочка, — засмеялся Засекин, — ведь магнитофон ничего не чувствует, не понимает! Машина — и все.

— Зато на этой машине что хочешь сыграть можно. И разучивать не надо.

— А наши ребята что хочешь сыграют. И Листа, и Прокофьева. Говорят, на смотре второе место заняли.

Отвечая Люде, он все время искал глазами Логвина.

— Второе, третье… Ты лучше о себе. Что же дальше?

— Где не носило меня после академии! — продолжал Засекин. — Мурманск, Улан-Удэ, даже Кушка, все не перечтешь. Да этот магнитофон, — щелкнул он по груди слева, — стал сдавать. Пришлось на гражданку. Пятый год в цивильных.

Стоя у стены, Логвин смотрел на танцующих.

— Что ты все оглядываешься? — спросила Люда.

— Не обращай внимания. Так вот, наездился по миру и потянуло в родные пенаты.

— Семья есть?

Засекин кивнул.

— Дети?

— Трое, как у тебя. Дадут площадь — привезу.

— Выходит, сапожник без сапог?

— Мне и в лаптях не привыкать. Ну, а ты?

— Живу культурно, — сказала Люда, — муж у меня хороший.

— Это я сам вижу.

— Глеб, — позвала Люда, — иди же! Чего ты прячешься?

И, обращаясь к Засекину:

— Прошлым летом кооператив построили: три комнаты изолированные. Стоим в очереди на «Волгу». В торге меня уважают, каждый квартал премия.

— Что ж, я рад за тебя, — сказал Засекин.

Но в глубине души он чувствовал, что развеялась с годами, канула куда-то их былая, юношеская дружба.

Подошел Бабенчиков:

— Не хотел вам мешать.

— Гриша! Глеб! Посмотрите… — вдруг вскрикнула Люда.

Они повернули головы: к Логвину подошла совсем юная девушка и пригласила на танец. Он по-стариковски поклонился, взял ее за руку и, дождавшись очередного такта, увел на середину зала.

Засекин, Люда, Бабенчиков и другие не сводили глаз с этой необычной пары.

Еще играл оркестр в зале. К Засекину подошел Логвин.

— Домой пора, Гриша.

— Устали, дядя Коля?

— Есть малость.

— Я вас машиной отвезу.

Приблизились Виктор, Люда с Бабенчиковым, старуха-соседка.

— Не надо, Гриша. Лучше я сам… Ночь, видишь, какая. Я сам дойду.

Засекин кивнул.

— А вы? — спросил Логвин Люду.

— И нам время, папочка.

Засекин что-то говорил Виктору. Тот взглянул на деда:

— Не волнуйтесь, дядя Гриша.

— Ну, а вас — машиной… — сказал Засекин Люде и Бабенчикову. — И вас, Полина Антоновна, — обернулся он к соседке.

Логвин шел безлюдной улицей города. Где-то в окнах еще горел свет.

Он остановился перед высоким зданием на площади. Смерил его снизу доверху. И вместо этих темных и светящихся окон увидел рештовку, а на ней — себя молодым, укладывающим кирпич в стены, оконные проемы без рам и стекол, выступающие из кладки. Услышал привычный шум стройки, людские голоса… Он стоял и смотрел на все это.

Следом за ним, на расстоянии, двигался Виктор.

Он шел другой улицей. И тут было тихо, безлюдно. Остановился перед другим домом, где тоже жили люди, и снова увидел себя, услышал то, что было здесь много лет тому назад, — на голом пустыре закладывали фундамент, подкатывали бут к котловану, на грабарках вывозили землю, перемешивали раствор.

Еще одна улица, еще дом. И еще, и еще…

Светало.

Но вот Логвин остановился у здания напротив парка, и, как прежде, перед ним выросли леса вдоль стен. Вместе с ним десятки рук укладывали в ряд, сверяли по шнуру кирпичи. Козоносы несли кирпич на этажи. Люди поднимались на леса, опускались на землю.

Он пересек улицу и очутился в парке. Вот и скамья под вязом, где сидела когда-то Варя, где впервые они повстречали Степана. Другая скамья… Та давным-давно пошла на слом. Но вяз был тот же, только разросшийся, со свисающими ветвями.

Совсем рассвело, взошло солнце.