Пётр Лебеденко - Черные листья

Был он когда-то крепким, как добрый антрацит, человеком… Разное случалось в его жизни, такое случалось, что хоть вой от горя. А он не поддавался. Зажмет себя в кулак и молчит. Совсем еще вот шкетом таким был, когда батю мертвым из шахты подняли. Не одного его батю, а шесть человек — кому грудь смяло, кому руки и ноги раздробило, кого вообще не узнать. Сбежался весь поселок, бабы об землю бьются, даже у мужиков черные слезы по щекам текут. А он стоит возле мертвого бати и молчит. Молчит — и все! «Каменный ты, что ли? — спрашивает тетка Дарья, материна сестра. — Поплакал бы, душеньке легче стало бы». — «Не станет легче», — отвечает. И ни слезинки. Только трясет всего от холода внутри, да свет в глазах затмевается…

Да, был когда-то крепким человеком. А сейчас вот заплакал. Как увидел, что промахнулся по танкисту, так и заплакал. Не то, чтоб очень сильно, но и одна горькая слезинка выползла, и другая, и третья. Сразу даже и не понял от чего — то ли от злости на самого себя, то ли от жалости к самому себе. Правда, тут же заставил себя закончить этот спектакль. «Брось, сказал, нюни распускать. Лучше думай, что дальше делать!»

А думать-то было о чем. Зажмут ведь его фрицы в кольцо и даже кончать не станут. Зачем? Бросят, будто мешок, в лодку и повезут к своим. А потом объявят: «Взяли, мол, в плен русского солдата, который в прошлом шахтером был».

Фриц «перекати-поле» отполз в ложбину и надолго в ней залег. И те двое тоже не шевелятся — видать, перекур устроили. У Андрея тоже есть махорочка, а от хорошего дымка, как известно, всегда на душе легчает.

Может, горящая спичка сама из рук Андрея выпала, может, по забывчивости он поднес ее к горстке сена, ветром брошенного от стожка к окопчику, только горстка эта враз вспыхнула, и язычок огонька минуту-другую приплясывал у глаз Андрея, а потом также сразу сник и ничего от него не осталось. Даже золы не осталось — ветерок малость дохнул и унес ее от окопчика.

Вот так ничего и не осталось. А он все смотрел и смотрел на крохотный клочок обожженной земли, и в голове его начали копошиться очень светлые мысли, и хотя ему не сразу все стало ясно, но он уже твердо знал, что страх его за будущее кончился и что все теперь будет в порядке.

Как же они пришли к нему, светлые эти мысли? И почему он так обрадовался?

Когда он смотрел на язычок огня, ему вдруг припомнилась одна история, которую рассказывал солдатам сибиряк Алеша Ломов, вон тот, что лежит за стожком с простреленной головой. Было это в тайге, зимой. Охотился он тогда с отцом на белок. Зимой тайга горит редко, а тут вдруг потянуло на них сильной гарью, и отец сказал: «Где-то огонь, однако. Айда поглядим».

Побежали они на лыжах, а гарь все шибче и шибче, уже и дышать стало трудно, а они все бегут. Для сибиряков она, тайга то есть, все одно как для шахтеров шахта: если загорелась, костьми ляг, а потуши.

Бегут они, значит, и бегут, а потом отец вдруг говорит: «Ну-ка, стой, Алешка, погляди вон туда».

Впереди — поляна, на ней высотой в две сажени сушняк, в кучу сваленный, и полыхает он бешеным огнем, на полсотни шагов подступиться нельзя.

— Не туда глядишь! — кричит отец. — Вправо погляди!

Глянул Алеша и ахнул. Пулей летит по поляне олень, за ним — четыре матерых волка. Вот-вот догонят, один забегает справа, другой слева, двое — прямо по пятам. Рогаль несется на огонь, думает, небось, что волки сдрейфят. Да куда там! Они, кроме рогаля, и не видят ничего, им лишь бы до мяса добраться.

«Пропал олень, — подумал Алексей. — Задерут сейчас».

А вот и огонь. Только на малую малость задержался рогаль и оглянулся назад. Алексею почудилось даже, что услыхал он жалобный крик. И сам чуть не закричал от жалости. Рогаль же присел на задние ноги и прыгнул вперед. В огонь. В бешеный костер, полыхающий до самого неба. И все кончилось…

Вот какая история припомнилась Андрею в ту самую минуту, когда перед его глазами приплясывал красный язычок. Припомнилась вроде случайно, но потом он подумал, что никакая это не случайность. Потому, что с тех пор, как Федор уполз с гранатой, он все время размышлял об одном и том же: что ж теперь с ним будет?

И вот помаленьку его осенило. Глянул он на стожок сена и представил, как этот стожок полыхает. Не хуже, чем тот сушняк на поляне. Ему даже показалось, будто он слышит, как воет огонь. И тогда он подумал: «Ежели даже рогаль пошел на такое дело, лишь бы не дать сожрать себя волкам, то человек…»

И еще он подумал: «Странное дело… Оказывается, человек и перед смертью может быть счастливым, как вот я сейчас. Это, наверное, потому, что человек размышляет так: «Разве дело в смерти? Главное, чтоб потом никто не усомнился, что ты был настоящим человеком…». Спросят у моей Анюты: «А скажите, будьте ласковы, кто такой был ваш законный муж, как он жил и как ушел из этой жизни?» Вот так, придет время, и спросят. А чижик-пыжик ответит: «Чудные вопросы вы задаете… Разве такие люди уходят из жизни?»

Правильно ответит. Потому что уйти — это значит совсем исчезнуть. А настоящие люди совсем не исчезают… Я вот сейчас пересчитаю патроны, а потом поглядим, что будет дальше… Время-то мое еще не вышло, хоть и осталось его совсем немного…»

— Юлька, а где Павел? Тут, говоришь? А ну-ка, сынок, дай мне свою руку… Ничего… Хорошая у тебя рука, сильная. Только ты имей в виду: шахтеру и руки нужны сильные, и голова светлая. Понял, сынок? Вот так-то… Слышишь, как охает за речкой земля? Мне тут это хорошо слышно. Прислонюсь головой к стенке своего окопчика и слушаю. Охнет за речкой, а я легонько вздрагиваю, будто охает это во мне самом.

Помню, заболел я как-то воспалением легких, позвали доктора, и начал он меня обстукивать и обслушивать. Приложит трубку к спине и говорит: «Дышите. Не дышите. Опять дышите…» Я дышу, не дышу, опять дышу, а сам думаю: «Не иначе как пыль в глаза пускает. Ежели я сам в себе ничего не слышу, чего ж он может услыхать через свою трубку? Наводит для своего авторитету туман и больше ничего…»

А потом как-то рубал уголь в забое, притомился, лег на живот, склонил голову к породе и лежу, отдыхаю. Вдруг чую, легонько где-то далече охнуло, будто вздохнул кто-то тяжело и надрывно. Потом опять и опять… И раньше я такое слыхал не раз, да почему-то никогда не вдумывался в это явление. А тут враз меня осенило: земля-то — она ведь живой организм, как тело человеческое. Сделай ей больно в одном месте, она вся ж страдает, бедолага, и стонет, будто больной человек. И чего ж трудного услыхать боль во мне, коли я за много верст слышу, как жалуется земля!

Вот так и сейчас: прислушиваюсь я к жалобному стону земли, и сдается мне, что и она, и я — это что-то такое одно, и болит у нас с ней все одинаково, да иначе и быть не может…

Танкисты опять зашевелились. Тот, в которого я последний раз стрелял, теперь пополз к речке. Пополз наискосок от меня, вплотную прижимаясь к земле, точно так, как полз Федор: подтянется руками, потом оттолкнется одной ногой, другой и опять замрет, выжидая, не стрельну ли я.