Пётр Лебеденко - Черные листья

Лишь год спустя Андрей Селянин вышел из госпиталя. Маленький уральский городок был залит августовским солнцем, невдалеке в сизой дымке тонули почти фантастические очертания гор, на которых темнела зелень лесов. Все здесь дышало вечным миром, рожденным, наверное, первозданной тишиной, спускающейся по долинам и ущельям с высоких хребтов и отрогов.

Поддерживаемый под руку врачом и опираясь на палку, Андрей подошел к скамье, где его ожидала Анюта. Врач сел посредине, закурил и весело, будто рассказывая смешную историю, проговорил:

— Ну вот, гражданка Селянина, подлатали мы вашего муженька, как могли, теперь все зависит от вас. От вас и от него самого. Беречься, беречься и беречься, ясно? Вот здесь, — он осторожно провел ладонью по спине Андрея, слегка касаясь позвоночника, — затронуты важные нервные центры. Очень важные и очень жизненные. Любое душевное волнение, любая вспышка или нервное потрясение чреваты печальными последствиями. Этого от вас скрывать не надо… Ну, а в остальном все в порядке, никаких причин для излишних волнений мы не видим.

Андрей невесело усмехнулся:

— А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…

— Так оно и есть! — сказал врач. Потом, уже совсем серьезно посмотрев в глаза Андрея, добавил: — Главное, гнать воспоминания! Раз и навсегда забыть о своем окопчике, о той реке, о танкистах. Все это было, но быльем заросло. Вот так… Желаю здравствовать, молодые люди, жить-поживать да и детей наживать. Машина будет через полчаса, надеюсь, вдвоем вы скучать не станете.

Он ушел, а они, оставшись вдвоем, долго сидели молча, каждый думая о своем. Наконец Анюта сказала:

— Будем жить, Андрюша. Война, небось, вот-вот закончится, все пойдет по-новому. Зарабатываю я на шахте неплохо плюс твоя пенсия — проживем! А насчет разных там воспоминаний доктор говорит правильно. Незачем травить свои раны, ни к чему это.

Андрей промолчал. Чудак-барин этот доктор! «Главное, гнать воспоминания! Раз и навсегда забыть о своем окопчике, о той реке, о танкистах…» Да как же обо всем этом забудешь? Только закроешь глаза, как оно сразу начинает стучаться и в мозг, и в сердце твое, и все ты начинаешь и видеть, и чувствовать так, будто до сих пор сидишь в том окопчике, считаешь-пересчитываешь оставшиеся в карабине патроны и слышишь, как немец слева кричит: «Иван! Ти зачем не продолжать дипломатише переговоры? Тебе есть отшень больно?»

Издевается, сволочь! Вот подожди, пройдет чернота в глазах, я тебе покажу дипломатише разговор! Паразит! Узнать бы только, что это за лодка плывет от того берега и что в ней за люди. Если наши…

— Андрей! Слышишь, Андрей? Эх ты, чижик-пыжик ты мой!..

Сколько раз еще придется ей повторять вот эти слова: «Андрей! Слышишь, Андрей? Эх ты, чижик-пыжик ты мой…» Он будет гнать и гнать от себя свои воспоминания, будет закрываться от них дрожащими руками, а они все чаще и чаще будут стучаться и в мозг его, и в его сердце, опустошая его душу, выматывая из него последние силы. Потом, уже ослабевший, уже потерявший в себя веру, он ко всему попривыкнет, со всем смирится, но жизнь его вначале разделится на две части — прошлое и настоящее, а затем настоящее отойдет, а прошлое станет единственной реальностью, в которой его существование превратится в пытку…

Через полгода после того, как Павел провалился на экзаменах, Андрей Селянин принял свой последний бой. Нет, он не умер, он так и погиб в этом бою, с предсмертным вздохом судорожно вскинув руки, словно прижав к плечу карабин. А за минуту перед этим он спросил, шевеля худыми бледными пальцами, будто пересчитывая патроны:

— Сколько, Юлька?

И прежде чем ответить, Юлька задохнулась от горя, но все же сказала твердо, чтобы он поверил:

— Четыре, папа…

Он поверил. И Юлька, и Павел, и Анюта увидели это по дрогнувшей улыбке на его обескровленных губах. А потом, схватившись за сердце, Анюта упала, словно подкошенная, словно ее сразила та же пуля, которая сразила Андрея Селянина. Правда, через час или два она очнулась, но в глазах ее до конца осталась смертная тоска, с которой она не в силах была уже совладать. Так и станет Анюта жить с этой смертной тоской, глубоко запрятанной от детей в самых дальних уголках ее души…

На седьмой или восьмой день после похорон Андрея Ивановича Селянина к Анне Федоровне заглянул бригадир рабочих очистного забоя Федор Исаевич Руденко. Огромный, массивный, с бицепсами тяжелоатлета, он еле-еле протиснулся в дверь, поздоровался и, оглянувшись по сторонам, спросил:

— А Павла нет?

— Не пришел еще, — ответила Анна Федоровна. И встревоженно посмотрела на Руденко. — Не случилось ли чего, Федор Исаевич?

Она знала, что Павел работает в его бригаде, и неожиданный визит бригадира невольно ее насторожил. Тем более, что Руденко вел себя не совсем обычно: чего-то вроде смущался, отчего-то ему было не по себе, что-то его, кажется, тревожило.

— А Юлия дома? — через минуту-другую спросил Федор Исаевич.

— Тоже нету… Да что случилось-то, Федор? Ты чего странный какой-то? Давай-ка все выкладывай.

— Ничего не случилось, Анна Федоровна, — заверил, наконец, Руденко, — заглянул я к тебе, Анна Федоровна, чтоб рассчитаться. Поняла?

— Не поняла, — сказала Анна Федоровна. — За что со мной рассчитываться?

— Есть за что… Только попрошу я тебя, мать, о нашей встрече никому ни слова. Стыдно мне маленько перед людьми будет, если ты об этом расскажешь… Месяца два назад это дело было. Получил я аванс и черт меня дернул с Виктором Лесняком в пивной бар заскочить. Ну, по кружке, по второй, по третьей, а там по сто граммов, да еще по сто, да на голодный желудок — короче говоря, малость одурел. Видел, какая-то шпана вокруг нас с Виктором крутится, а отогнать ее, шпану эту, не сообразил. Потом полез в карман за бумажником — чертма. Увели… Сто целковых, как одну копеечку. Лесняк, конечно, расплатился, да ведь домой-то без получки как являться? Ну, пришел я к Андрею Иванычу, тебя в то время дома не было, Юлии и Павла тоже. «Выручи, говорю, Андрей Иваныч, дай сотню рублей, через месяц верну…» Понимаешь теперь, в чем дело? Прости, мать, что задержал долг, сейчас вот принес… Только еще раз прошу: ни Павлу, ни кому другому — ни слова. Обещаешь!

Анна Федоровна пожала плечами:

— Чего ж не обещать… Спасибо, что вспомнил, спасибо за честность твою.

А через пару дней, тоже в отсутствие Павла и Юлии, к Анне Федоровне пришел горный мастер Степан Бахмутов. Ни слова не говоря, протянул ей запечатанный конверт с надписью: «А. Ф. Селяниной».

— Что это? — спросила Анна Федоровна.

И тогда Бахмутов объяснил:

— Должок, мамаша. Грешен, не выполнил своего обещания в срок, прошу извинить. Но, как говорят мудрецы, лучше поздно, чем никогда… Стоп-стоп, вы меня не перебивайте. Не у Павла я брал, а у Андрея Иваныча. Месяца три назад. Семьдесят два рубля… Зачем? Старшей сестре в тот день исполнилось тридцать. Тридцать, понимаешь? Подарок нужен? Нужен. Знаю, о красивом кольце мечтала. Пошел в ювелирный магазин, приценился. Паршивое кольцо — сто семь, хорошее, даже шикарное — сто восемьдесят два. А у меня — сто десять. Куда, думаю, пойти, у кого перехватить на пару месяцев? Решил к Андрею Иванычу. Выручил. Семьдесят два рублика, вот тут они в конвертике… Если можно, Анна Федоровна, Павлу ни звука. Обидится. Почему, спросит, к отцу пошел, а не ко мне? За жмота, мол, меня принимаешь?