Пётр Лебеденко - Черные листья

Не постучишь, конечно, не скажешь, оно это только в мыслях, но от мыслей этих и у самого на душе тепло, будто от уголька в печурке…

Андрей поглядел в сторону танкистов — как они там? А потом торопливо разрядил карабин и опять пересчитал патроны. Ему все время казалось, что осталось их не четыре, а три или два. Вот он и пересчитывает, чтоб знать твердо.

Патронов — четыре штуки, как и было. Не так уж и густо, сказал самому себе Андрей, но жить пока можно. Стрелять же теперь надо только наверняка. Один-то раз из четырех на худой конец промазать еще можно, но больше никак нельзя. Значит, действовать надо так: если, к примеру, выползет фриц из окопчика, а в глазах в это время черно — замри, Андрей! Замри и говори самому себе: «Очнись!» И когда просветлеет, тогда и стреляй. А следить за немцами надо непрестанно, не давать себе воли глядеть куда-нибудь еще. Особенно в сторону реки. Стоит хоть мельком туда поглядеть, как нутро сразу начинает гореть от жажды, а в голову лезут всякие фантазии. То будто буря нежданно-негаданно поднялась на реке, и река вышла из берегов, да и покатились волны прямо к окопчику, затопили его почти до краев, и холодная водица обмывает покалеченную ногу, вбирая в себя страшный жар. А то вдруг начинает казаться, будто идет от реки Анюта и несет полное ведро.

— Пей, Андрюша. Пей, я еще принесу…

— Ты, Анюта?

Улыбается:

— Или не узнал? А может — забыл? Два года ведь прошло…

— Да я тебя и через двести лет не забуду! Ты ж у меня одна, чижик-пыжик ты мой!

…Еще задолго до войны это было. Собралась бригада в нарядной, вот-вот в шахту спускаться, а тут вдруг прибегает этакое созданьице в белом платье, в туфельках на босу ногу, из-под косынки льняные волосы выбивались, в синих глазах не то удивление, не то растерянность, не то страх плещется.

— Где тут товарищ бригадир находится? — спрашивает. — Я к нему направлена.

Обступили ее и, конечное дело, сразу пошло…

— Ты кто такая? Начальник участка?

— Нет.

— Главный инженер шахты? А может, главный маркшейдер?

— Да нет же, не инженер и не маркшейдер.

— Интересно! А по виду — из большого начальства. Мы прямо-таки напугались: начнет, думаем, разносить братьев-шахтеров…

— Куда разносить? — спрашивает.

Хохот, будто гром грянул.

— Вот этого, — показывают на проходчика, килограммов под девяносто весом, — отнесешь в коренной штрек. В первую очередь. Потом вернешься, скажем, кого куда. Ясно?

Подумала с минуту, нахмурилась, порозовела, вот-вот заплачет. Говорит:

— Эх вы, чижики-пыжики! Хи-хи, ха-ха… Не стыдно? — Ткнула пальцем в грудь Андрея, спросила: — Ты — Селянин? Я твой портрет на доске Почета запомнила. Стахановец. А тоже ржешь, как конь ретивый… В бригаду я вашу направлена, в шахте работать буду. Где бригадир, спрашиваю?

Вот с тех пор и кончился покой Андрея Селянина. Куда ни пойдет, на что ни глянет — всюду ему синие глаза и льняные волосы мерещатся. «Черт, а не девка! — ругается Андрей. — Приворожила, что ли? Жил себе поживал, горюшка не знал, а теперь — здрасте, пожалуйста, влезла в душу, хоть караул кричи!»

Сказал ей однажды об этом, а она в ответ:

— Зачем же караул кричать? Человек ты хороший — я ведь к тебе давно приглядываюсь! — и хотя не ахти какой красавец, да зато душевно чистый ты, простой и, видно, ласковый. Замуж возьмешь меня?

— А ты не смейся над таким делом, — сказал Андрей. — Я до тебя никого не любил, ты первая к сердцу моему прикипела… Зачем же смеяться?

— Дурачок ты, чижик-пыжик, — улыбнулась она. — Разве ж я ничего не вижу? — Прикрыла длинными ресницами синие свои глаза, подумала с минуту-другую и опять улыбнулась: — Хочешь, хоть завтра поженимся?

И они поженились. Только тогда Андрей понял, что в одиночку человек по-настоящему счастливым быть не может, что жил он до сих пор неполной жизнью и что, если бы ему было дано жить двести лет, все двести он прожил бы только со своей Анютой.

— …Да я тебя и через двести лет не забуду! Ты ж у меня одна, чижик-пыжик ты мой!

А чего ж это она уходит? Или не видит, как ему худо тут одному, не чувствует, что страшный жар подбирается к его сердцу? Дай же мне глоток воды, Анюта, плесни на меня хоть горсточку, чижик-пыжик мой дорогой!

Что-то переменилось там, в стороне танкистов. Не прежняя вроде стратегия получается. Да-а, так оно и есть: исчез из левого окопчика фриц, а куда исчез — не ясно. И ближе его не видать, и дальше. Уполз куда-то, сволочь, не иначе как что-то танкисты затевают…

Шарит Андрей по полю глазами, ищет. Наконец, нашел Затаился фриц за бугорком, виднеется только спина. Значит, сказал себе Андрей, все-таки решили они расползтись, чтобы брать меня с разных сторон. Додумались все-таки, дьяволы! И шансы мои теперь совсем упали… Разве что удастся взять на мушку того, что за бугорком. Не будет же лежать он там вечно. Вот двинется дальше, тут я его и подкараулю. И чтоб наверняка — патронов-то у меня…

— Юлька! Слышишь меня, Юлька? Сколько осталось?

— Четыре, папа.

— Точно это?

— Точно. Вот смотри. Один, два, три, четыре…

— Правильно, четыре. А где же танкист? Где танкист, спрашиваю? Не сквозь землю же он провалился, этот сволочной танкист?

Придется рискнуть Андрею и высунуться, чтоб получше осмотреться. Иначе нельзя…

А они тоже его караулят. Пиу, пиу-у, пиу-у! Пули так и свистят. Одна задела плечо, вырвала кусок мяса, и хоть не так уж и больно, но кровь под гимнастеркой хлещет вовсю, будто там невесть какая рана. Землей ее, что ли, залепить, а то не ровен час останется Андрей без сил, и фрицы возьмут его, как подбитую куропатку.

А вон и третий танкист… Чудак-барин, дурачков ищет! Напялил на голову куст перекати-поля и ползет, оттопырив задницу. Врежу-ка я сейчас чуть пониже этого перекати-поля, сказал себе Андрей, погляжу, что от фрица останется. Только надо не спешить, спокойненько надо прицелиться, совсем спокойненько, чтобы наверняка… Или подождать маленько? Может, к тому времени и руки перестанут дрожать, вон ведь они как трясутся, будто бьет человека лихорадка. Мушка так и ходит туда-сюда, так и ходит. Такого с Андреем еще никогда не бывало. Анюта не раз говорила:

— У тебя, чижик-пыжик, руки, как железные! Кто их тебе отковал?

Эх, Анюта, Анюта! Знаешь, сколько эти руки угля нарубали? Свалить его весь в одну кучу, поджечь — всю фашистскую сволочь спалить в том огне можно! Как же не быть рукам железными! Это они сейчас такими стали, трясущимися. Потому что силенок в них не осталось — вместе с кровью в сухую землю ушли. А раньше…

Куст перекати-поля почему-то кажется Андрею непомерно большим, будто стожок сена, под которым он сидит. Видно, теперь не только из рук, но из глаз тоже уходит живая сила, иначе таких чудес не было бы. А стрелять все равно надо, никуда не денешься. Давай, Андрей…