Пётр Лебеденко - Черные листья

Она на минуту умолкла, будто задохнулась. Но он видел, что высказала Наталья еще не все. Что-то продолжало в ней бурлить. У нее даже лицо пошло ржавыми пятнами, словно накипь прорывалась наружу. Она приложила ладони к щекам, закрывая от него эти ржавые пятна. Сейчас, наверное, бросит ему такое, что он надолго запомнит. Может, чистоплюем назовет, каких немало видела на своем веку? Или еще что-нибудь похлеще?

Но она внезапно сникла, плечи ее опустились, руки обвисли, как у неживой, и вся она стала похожей на неживую — подуй ветер, и Наталья упадет наземь, упадет и больше не встанет. Виктор шагнул к ней, протянул руки, чтобы поддержать, но она сказала:

— Не надо. Я договорю. До конца. — И вдруг сама прильнула к нему, ткнулась головой в его грудь. — Витя, не уходи от меня. Слышишь? Нам будет очень хорошо. Думаешь, моя мать одна такая? Да ты походи по окраинам города, погляди. Увидишь еще и получше, чем у нас. И что? Что тут скверного? Мать ведь правильно говорит: хлебом единым человек сыт не будет. К хлебу еще и масло нужно, и еще кое-что… Правильно? Брось свою шахту, найдем работу полегче и будем жить припеваючи. Слышишь? Кому нужна твоя мораль? Кому? Я ведь по-настоящему полюбила тебя, зачем же нам ссориться из-за пустяков? Ты ведь не уйдешь от меня?

…Но Лесняк ушел. Совсем ушел. Долгое время тосковал, ходил угрюмый, насупленный, злой. Если бы было можно, он и на людей не глядел бы, будто они в чем-то были перед ним виноваты, будто не по собственной воле он не шагнул навстречу своей судьбе, а люди помешали ему это сделать.

И каждый день, каждую минуту вспоминал о Наталье. Точно наяву видел эту проклятую теплицу, где ему в ту ночь было так хорошо А перед сном, стоило лишь закрыть глаза, как сразу же слышался голос Натальи: «Не уходи от меня, Витя. Не уходи. Слышишь?»

Недели через две она написала ему большое письмо. Если он передумает, если выбросит из головы свою дурацкую мораль, она будет рада встретиться с ним и… И ее дом станет его домом. Разве у нее плохая мать? Степанида Михайловна будет заботиться о кем, как о родном сыне, писала Наталья. Она это умеет. У нее большая и добрая душа. И Виктор ей очень понравился. «Втроем станем жить, как в раю, — говорит мать. — И Витю из шахты вытащим немедленно. Зачем ему глотать угольную пыль и подвергать свою жизнь опасности? Проживем и без шахты…»

Сто раз, если не больше, Виктор перечитывал это письмо. И только однажды, когда его особенно захлестнуло теплое чувство к Наталье, он подумал: «Пойду. А там поглядим, кто кого и откуда вытащит: они меня из шахты или я их из теплицы». День собирался, неделю, две. И никак не мог решиться. «Разве таких переделаешь? — размышлял он с горькой усмешкой. — В крови у них это — нажиться, выторговать лишний рублик. Задохнусь я с ними, засохну…»

И мало-помалу чувства его начали остывать, а вскоре он уже и сам подсмеивался над собой: «Ну и дура ж ты мамина, от какой жизни отказался! Стоял бы на колхозном рынке рядом с Гогой и Степанидой Михайловной, кричал бы во весь голос: «Лучшие в мире хризантемы, тюльпанчики и пиончики, три с полтиной за букетик в целлофанчике! Дешевле? Не будет! Не бу-дет!»

И вот совсем недавно он вновь встретился с Натальей. Шел вечером по городскому парку — в новом коричневом костюме из японского крепа, рубашка — белее снега, начищенные до солнечного сияния туфли, и сам необыкновенно свежий, будто вымытый чистым вечерним воздухом. На душе тоже легко — шахтер Лесняк остался честным шахтером и чихать ему сто тысяч раз на легкую жизнь, шахту свою он и на миллионы не променяет. И никакая тут для него не мораль, это у него тоже в крови, как теплица в крови у Степаниды Михайловны и ее красавицы дочки.

— Привет, Виктор!

— Здорово, Лесняк!

— Здравствуй, Витя!

Десять человек пройдет — пятеро из них обязательно с Виктором Лесняком раскланяются: друзья, знакомые, приятели. Свои люди. Рабочий класс. Трудовой народ. Шахтеры, девчата с хлопчатобумажного комбината, шахтостроители, шоферы… И ему не стыдно смотреть в их глаза — честный человек гуляет по городскому парку после трудового дня, рабочий забоя Виктор Лесняк дышит свежим воздухом.

— А-а, товарищ Лесняк! Рад встрече на нейтральной территории!

Лейтенант-милиционер дружески протягивает руку, здоровается. Тот самый лейтенант милиции, который два месяца назад писал на Лесняка протокол по поводу «допущенного гражданином Лесняком нарушения порядка в общественном месте». А вот здоровается и по-приятельски улыбается и идет рядом, расспрашивая о работе. Почему так? Да потому, что он тоже знает: товарищ Лесняк по-настоящему честный человек, не тунеядец какой-нибудь, не хапуга, не торгаш…

— Ну, желаю всех благ! — говорит лейтенант. — Тороплюсь. Привет товарищу Тарасову.

И вдруг Лесняк слышит:

— Виктор!

Он продолжал идти, не оглядываясь, хотя уже узнал голос Натальи. Мягкий, немножко, кажется, грустный голос. На мгновение что-то внутри у него обрывается, словно он почувствовал внезапную боль. Зачем Наталья его окликнула? О чем они будут говорить?

— Виктор!

Точно только сейчас ее услышав, он останавливается и поворачивается к Наталье. Вначале даже не сразу поверив, что это она. Заметно похудела, стала бледнее, и глаза не такие живые, как раньше. Болела, наверное, или с матерью что-нибудь…

— Здравствуй, Ната, — сказал он. — Сколько лет, сколько зим. Гуляешь?

Ему хотелось придать своему голосу этакое безразличие или игривость, словно ничего между ними и не было. Могли же они когда-то вот так: «Привет, Витя!» — «Салют, Натка!» — «Как жизнь?» — «Порядок». — «Ну, будь, Витя!» — «Будь, Натка!» И все. И разошлись. Попробовать и сейчас так?

— Как жизнь, Натка?

Она все поняла. Невесело усмехнувшись, сказала:

— Не надо. Так, как раньше, ничего не получится.

— Пожалуй, — согласился Лесняк. — Как раньше — не получится…

— Давай посидим, — предложила Наталья. — Ноги что-то побаливают. Можно, я возьму тебя под руку? Так мне будет легче.

— Лучше я тебя, — заметил Виктор.

Они нашли уединенную скамью под высоченным кленом, сели чуть поодаль друг от друга, словно это расстояние между ними могло стать той чертой, которая помогла бы им держаться свободно и непринужденно.

Однако непринужденность не приходила, наоборот, с каждой минутой молчания они чувствовали себя все более и более скованно. Наконец с трудом, видимо себя пересилив, Наталья сказала:

— Я думала, что ты ответишь на мое письмо. Не захотел?

— Не захотел. Не о чем было тебе писать.

— Не о чем?

— Да.

— А я все время ждала. По нескольку раз на день заглядывала в почтовый ящик.

— Ты нездорова? — спросил Виктор. — Вид у тебя не ахти.

— Ждала, что напишешь хоть десяток слов. А раньше, до тебя, над письмами от мужчин вообще смеялась. Пишут, вздыхают, жалуются на одиночество, а мне смешно. Понимаешь?