Пётр Лебеденко - Черные листья

Шикулин то направится в конвейерный штрек, подальше от угольной пыли, ляжет на прохладную породу, прислушается к своей болезни. Ломит, проклятая хворь, крутит, пожалуй, надо на-гора́, домой… То вдруг вскочит и опять в лаву: как там у Селянина, все в порядке? Лесняк еще издали кричит: «Дает Пашка! Поставить вас рядом — обскачет тебя, голову наотрез! Рад за него, Саня?»

Шикулин молчит. Тайная зависть, ревность и еще какое-то непонятное чувство потихоньку гложет душу Шикулина. Может быть, ему это и не совсем приятно, пакостно завидовать человеку, который работает на совесть, но поделать с собой Шикулин ничего не может. Он опять ползет в конвейерный штрек, ложится лицом вниз на породу, на минуту-другую закрывает глаза. И вдруг видит: огромная, не меньше чем три метра на три, доска Почета и на ней — ни одного портрета, кроме портрета Селянина. «Лучший машинист комбайна П. А. Селянин! Слава передовикам производства!»

— Тьфу, дьявол тебя побери! — Шикулин поднимается и ползет в лаву. — Тоже мне лучший машинист! Ты поработай на машине с мое, тогда лезь вперед!

Он так до конца смены и не ушел домой. Дважды подходил к бригадиру, который тоже внимательно следил за работой Селянина, и говорил:

— Мне, Исаич, пожалуй, легче. Пойду на свое место, к машине. А то все время душа болит — мало ли что там случится… Селянин — он же не комбайнер…

Руденко, видимо, понимал чувства Шикулина. Смотрел на него с хитроватой улыбкой и спокойно отвечал:

— Да ты зря переживаешь, Александр Семеныч, погляди, как Селянин работает! Будто машинистом комбайна и родился… Шел бы ты домой, полечился бы.

В бытовке после смены разговоров только и было, что о Селянине. Приглядись Шикулин повнимательнее, он, конечно, сразу бы понял: разговоры эти главным образом и велись для того, чтобы еще больше распалить его уязвленное самолюбие. Однако он принимал все за чистую монету и неожиданно замкнулся, заметно поугрюмел, молчал, искоса поглядывая то на Лесняка, то на бригадира, то на Петровича, смущенно потупившегося и словно в чем-то виноватого, то на Селянина, добродушно подсмеивающегося над тем, что говорили шахтеры.

— А ведь это здорово, а, господа шахтеры! — восклицал Виктор Лесняк. — Живешь вот так, живешь на белом свете, трудишься с каким-то человеком плечо к плечу и вовсе не замечаешь, кто этот человек и какие внутренние силы в нем запрятаны. А потом вдруг — бах! — и ты прозрел. Да ведь рядом с тобой — величина, будущее светило, может, у этого человека и золотая звездочка в скором времени на груди засияет! К примеру — Павел Андреевич Селянин. Золотые ведь руки, а? Золотая ведь голова, товарищи! Почему ж мы раньше этого не замечали?

Горный мастер Бахмутов подхватывал:

— Не замечали потому, что вообще плохо разбираемся в человеческой душе. И еще потому, что люди, подобные Павлу Андреевичу Селянину, обычно скрытны.

— Дело даже не в этом, — говорил Руденко — Главное заключается в чем? Ваше звено, сами понимаете, держалось на Шикулине. Есть Шикулин — есть и уголь, чуть что случилось с Шикулиным — вы в галоше. Отсюда — все время тревога: не дай бог Шикулин или заболеет, или вообще захочет перейти на другую шахту. Теперь у вас этой тревоги нет, так как вы смогли сегодня убедиться: есть достойный человек, который всегда может Шикулина заменить… Я говорю о Павле Андреевиче…

Они, не сговариваясь, и называли его только так: Павел Андреевич, выражая тем самым, по мнению Шикулина, полное к Селянину уважение. А Шикулин оставался просто Шикулиным.

Уже выйдя из душевой, Шикулин дождался, когда Павел останется один, подошел к нему, проткнул руку:

— Чего уж там толковать — поздравляю, Павел Андреевич. Небось, теперь сразу попросишься на комбайн?

Павел пожал плечами:

— Вряд ли. Ничего ведь особенного не произошло.

— Как это не произошло? — Шикулин недоверчиво взглянул на него и переспросил: — Как это не произошло? Ты ведь вон как взлетел! О Шикулине теперь и говорят-то, будто сквозь губу плюют. А Павлу Андреевичу Селянину — почет наш и уважение…

Павел рассмеялся:

— Слушай, Саня, да ведь они разыгрывают тебя, не понимаешь, что ли? Играют на твоем самолюбии. Чего ты переживаешь? Да и другое: вдруг я и вправду пошел бы работать машинистом комбайна, вдруг к и вправду стал бы таким же хорошим машинистом, как и ты, — кто от этого что-нибудь потерял бы? Ну, говори!

— Да нет, я ничего, — промямлил Шикулин. — Я пожалуйста — претензий у меня к тебе нет… А все ж решил или нет идти машинистом?

— Пока нет, — ответил Павел. — Пока такой необходимости не вижу…

Да, Шикулин до сих пор помнит тот день тайных тревог, очень хорошо помнит. Правда, время шло, Селянин оставался обыкновенным рабочим очистного забоя, и Шикулин мало-помалу успокоился: не слукавил Пашка, когда говорил, что не собирается переходить на другую работу. А вот теперь все тревоги снова всплыли. На беду, проклятая ключица никак не срастается, да и в лопатке покалывает. Главврач говорит:

— Все идет хорошо, товарищ Шикулин, все идет так, как надо. Чаще выходите в наш больничный садик, дышите свежим воздухом, нагуливайте аппетит. Кушать вам надо больше, товарищ Шикулин, скорее поправитесь.

Шикулин ворчит:

— Волк в брянском лесу тебе товарищ, а не я. Паршивую костомаху срастить не можешь, а туда же — главврач!

А у Павла действительно получалось не хуже, чем у Шикулина. Он не задавался целью показать свое превосходство — об этом он совсем и не думал, — но у него была способность быстрее других постигать такие вещи, которые для многих вообще казались непостижимыми. Способность эта, конечно, была отнюдь не случайной, она исходила из знания дела и, пожалуй, из самого интеллекта Павла, хотя кое-кто и считал, что интеллект и, скажем, работа на угольном комбайне ничего общего не имеют.

Павел так не считал. Интеллект человека, думал он, это совокупность таких человеческих качеств, которые нельзя приобрести походя, найти случайно, как случайно находишь оброненную кем-то монету, — он дается лишь благодаря постоянному совершенствованию во всех областях и твоего мышления, и твоих чувств, и всей твоей деятельности. Кем бы ты ни был, думал Павел, машинистом комбайна или энергетиком, начальником участка или рабочим очистного забоя — тебе необходимо довести свое мастерство до совершенства, и это тоже будет одним из элементов твоего интеллекта, одной из сторон твоей интеллектуальной жизни.

Павел всегда стремился к совершенствованию. Давалось ему это нелегко — он часто срывался, отчаивался, иногда смотрел на самого себя как бы со стороны и подсмеивался над собой со злой иронией: «А кому все это нужно? И чего я, собственно, хочу достигнуть? Не лучше ли жить так, как живут, например, Виктор Лесняк, Петрович, Кудинов? Отгрохали упряжку, вымылись, переоделись, отдохнули — и пошли кто куда: один посидеть в пивной бар, другой на танцульки, третий до одурения резаться в бильярд. Все просто, все по-человечески понятно. И кто скажет, будто они плохие шахтеры и плохие люди? А я?»