Пётр Лебеденко - Черные листья

Никитцев был горным мастером другого звена, Павел знал его как добросовестного и на редкость осторожного человека, поэтому вступился:

— Может, забыли остучать кровлю? Не такой Никитцев шахтер, чтобы…

— Забыли? — Шикулин злобно выругался и сплюнул. — Пускай забывает пощупать жинкину ногу, а не это. Понял? Ахнет «сундук» по черепку — больше не о чем будет забывать… Давай выпускать породу.

Павел подтянул к себе поддиру, осторожно пополз вперед. Остановился, несколько раз ударил по кровле. И крикнул Шикулину:

— Точно, кровля бунит!

Кто-то схватил его за плечо, рванул назад:

— Очумел, что ли? Или жить надоело?

Это был Виктор Лесняк. Приблизив к Павлу лицо, все в черных разводах от пота, он вдруг засмеялся:

— Чудак человек, прежде чем лезть туда с поддирой, надо сходить в госстрах. Ясно? Госстрах избавляет людей от личного страха. Меня, к примеру, он давно уже избавил…

— Уйди, — сказал Павел. — Герой.

Не более как в полутора метрах от Павла и Лесняка сверху упала глыба породы. Потом еще одна и еще. Лесняк с силой оттолкнул Павла назад и, будто случайно, навалился на него всем телом. Однако Павел понял, что сделал он это совсем не случайно — просто прикрыл Павла собой, просто хотел принять удар на себя. И в первое мгновение Павел озлился: какого черта! Хочет показать свое благородство?

Лесняк опять засмеялся:

— Лежи и не дыши, братец кролик. И не думай, что я тебя прикрываю за здорово живешь. Ты мне трояк должен? Должен. Кто за тебя отдаст в случае чего?

— Госстрах, — сказал Павел. — Смотри, мы с тобой труса играем, а Шикулин…

Шикулин, подобрав выпавшую из рук Павла поддиру, пролез вперед и начал выпускать породу. Работал он с той необыкновенной сноровкой, которая дается человеку лишь благодаря огромному опыту и, пожалуй, благодаря врожденному таланту. Каждое его движение было точно рассчитано, и хотя казалось, будто работает Шикулин чисто автоматически, в действительности все, что он делал, было обдумано им до тонкости, и сам автоматизм являлся как бы результатом сконцентрированной мысли шахтера.

Сам Шикулин часто говорил:

— Выпускать породу — это вам не танцульки крутить. Там зевай сколь душе угодно, здесь зевнешь — самое малое двух-трех ребер недосчитаешься…

И еще Шикулин говорил:

— Про минеров слыхали? Так вот, настоящий минер храбростью своей никогда не хвалится и на люди ее не выставляет. Ясно? Настоящий минер — это мне знающий народ рассказывал — человек до последней точки осторожный, иначе ему в минерах долго не проходить. А выпускать породу — все равно что разряжать бомбу или мину…

Шикулин, видимо, твердо придерживался святого правила минеров: и храбростью своей не кичился, и осторожным был «до последней точки». Однако осторожность его исходила не от страха перед опасностью, а от сознания, что опасность подстерегает лишь тех, кто ею пренебрегает Глядя на Шикулина, не скажешь, будто он чего-то боится, и в то же время не перестанешь удивляться тому, что увидишь: Шикулин — весь внимание, Шикулин каждое мгновение начеку, Шикулин похож на туго накрученную пружину, которая в любое время бросит его в нужную сторону подальше от угрожающей ему опасности. Он, конечно, прислушивается к своему инстинкту самосохранения, интуиция его работает почти безотказно, но и инстинкту и интуиции он доверяет меньше, чем накопленному годами опыту. А может быть, этот накопленный годами опыт и стал частью его инстинкта, частью того шестого чувства, которое до предела в нем развито.

Шикулин никогда не работал молча. Каждое свое движение он обязательно сопровождал каким-либо восклицанием, и в зависимости от того, хорошее или плохое у него было настроение, ладилось у него с работой или не очень, восклицания эти звучали по-разному.

— Давай-давай, браток! — кричал он своему комбайну, когда тот безотказно двигался по лаве и уголь беспрерывным потоком шел по скребковому конвейеру. — Давай-давай, браток, шуруй на всю катушку, покажем с тобой, кто есть такой Санька Пшик!.. Пшик, говорите? Выдумали, зануды грешные! А без Пшика вы кто? Шахтеры? А где ваш уголь без Пшика?.. Ну-ка поднатужимся, браток, гляди уголек-то какой! Браток ты мне или нет? Я ж тебя по-братски уважаю, ты ж у меня как одушевленный предмет, понял ты мое отношение к собственной персоне, спрашиваю я у тебя?

Сейчас у Шикулина на душе скребли кошки. Почему Никитцев, душа из него вон, породу не выпустил? На Шикулина оставил? Шикулин — старый, мол, волк, он сразу во всем разберется, ему ложная кровля нипочем… Нипочем-то нипочем, а комбайн стоит… Оно, с одной стороны, лестно: Шикулину верят во всем, на Шикулина надеются, но если посмотреть на это с другой стороны? А вдруг склиз выпал бы в то время, когда под ним — люди?.. Нет, не мог Никитцев подложить такую свинью нарочно, просто недосмотрел. А за недосмотр тоже по головке не гладят, за недосмотр спрашивать надо по всем строгостям шахтерских законов…

Орудуя поддирой, Шикулин, ни на мгновение не ослабляя внимания, кричал:

— Никитцев, паразит, достукается! Это я говорю точно. Падай, зануда, падай, сколько ковырять можно? Тоже мне, болтают: «Природа — умная, природа — мудрая…» Ха! Много ль ума надо, чтоб вшивую породу придумать? Ты придумай мне чистый антрацит подо всей землей, тогда я скажу, что ты умная-разумная. Ты мне дай пласт антрацита триста метров высотой, тогда я поверю, что ты мудрая. А что ты мне дала? Я есть шахтер, а не землекоп. Я уголь добывать для общества должен, а не в породе ковыряться! Пускай в ней Никитцев, подлая его душа, ковыряется… Вот оно, вот оно, созданное мудрой-премудрой природой! Ковырну сейчас, посмотрим, что от этого «сундука» останется… Не лезь сюда, Селянин, без тебя тут управятся. Не лезь, говорю!

А Павел с Лесняком уже были близко, и Лесняк, нажав на ручку домкрата и передвинув стойку, сказал:

— Не шуми, Пшик, мы — не пацаны, а ты — не наш папа. Понял? Дай сюда поддиру и сядь передохни, а то от тебя и пшика не останется…

Шикулин потом говорил:

— Во всем Лесняк виноват, подлая его душа. Чего-то он папу-маму начал вспоминать, я и отвлекся. На секунду отвлекся, не больше. Тут оно и случилось…

Он отвлекся действительно не больше чем на секунду. Но даже и тогда, когда на него уже падала глыба породы, он успел броситься в сторону, одновременно отталкивая назад Павла Селянина. Если бы он этого не сделал, случилось бы непоправимое — глыба могла бы раздавить их обоих, потому что они были почти под ней. А так она лишь вскользь коснулась плеча Шикулина, и вначале и Павел, и Лесняк решили, будто все обошлось благополучно, а Шикулин закричал только от страха — и за себя, и за Павла. Но он закричал от боли — она словно прострелила его насквозь, и сразу он даже не понял, откуда эта боль исходит. Ему казалось, что у него не осталось ни одной целой кости и нет ни одного клочка кожи, которая не была бы истерзана. «Наверное, конец мне, — с тоской подумал Шикулин. Пошевелил левой рукой, и острая боль опять прострелила его насквозь. — А может, и обойдется, — сказал он самому себе. — Может, и выкарабкаюсь…»