Пётр Лебеденко - Черные листья

Павел и Лесняк осторожно оттащили его в сторону, потом Лесняк пополз к выходу из лавы, чтобы позвонить наверх, а Павел спросил:

— Где больно, Саня? Ты пока не шевелись, ты только скажи, где больно. В плечо она тебя, да?

— Будто в плечо, — ответил Шикулин. — Все горит. Попить бы мне…

С другой стороны лавы, сверху, спустились горный мастер Степан Бахмутов и рабочий очистного забоя Алексей Смута. Бахмутов легонько отстранил Павла, наклонился к Шикулину, посветил на него «головкой».

— Что случилось? — спросил он у Павла.

— «Сундук» вывалился, — ответил Селянин. — Лесняк отправился звонить.

— А Шикулин?

— Что — Шикулин? — раздраженно сказал Павел. — Не видишь Шикулина? Тебе надо было смотреть кровлю, а не Шикулину, тебе надо за лаву отвечать, а не ему.

У Бахмутова — нежное, похожее на девичье лицо, синие глаза, длинные, по моде, волосы, выбивающиеся из-под каски. Шикулин как-то ему сказал:

— Ты, Степа, знаешь такую артистку — Мерилин Монро? Так вот, ты и она — две капли. Понял? Тебе в кино сниматься, а не уголь колупать. Будь у меня такая внешняя оболочка, я маху не дал бы. Народ валом валил бы поглядеть на звезду первой величины Шикулина-Монро, а я знай себе пенки снимал бы, то есть, значит, текущий счет в банке увеличивал…

Сейчас Бахмутов с тревогой смотрел на лежащего с закрытыми глазами Шикулина и, не зная, что делать, проклинал в душе тот день, когда согласился принять должность горного мастера. Не такая уж важная эта должность, а вот именно горный мастер должен отвечать теперь за случившееся, именно с горного мастера спросят за все, что произошло. Да разве дело только в том, что спросят? Селянин ведь прав — ему, Бахмутову, надо было проверить кровлю, ему, а не кому-нибудь другому, надо было беспокоиться о том, чтобы все было в порядке. А он этого не сделал. Другим был занят. Оправдание? Никакого оправдания. Даже перед самим собой…

Бахмутов сказал:

— Давайте перенесем его в штрек. Он потерпит?

Шикулин простонал:

— Потерплю. Тащите, братцы. Только легонько…

Бахмутов снял с себя брезентовую куртку, расстелил ее рядом с Шикулиным и, наклонившись над ним, начал просовывать руки под его спину. Шикулин закричал:

— Ты что ж мне последние кости ломаешь, зануда! Не можешь легонько? В глазах почернело!

Бахмутов растерялся:

— Извини меня, Шикулин… Я ведь не хотел…

Все же им кое-как удалось уложить Шикулина на куртку и перетащить в штрек. Алексей Смута предложил:

— Ты, Саня, отводи душу. Не молчи, понял? Давай по старой привычке чего-нибудь шебурши, чтоб покрепче, оно легче будет. Сейчас как, энергия в тебе бушует или затихла?

Шикулин сказал:

— Трепло ты… Человек, можно думать, умирает, а ты треплешься. Нет чтобы по-человечески посочувствовать. Трепло и есть трепло.

— Вот в таком же духе и давай, — одобрил Смута.

— Тебе не стыдно, Алешка? — заметил Бахмутов.

— Я — психолог, — сказал Смута. — Я проникаю в тайны человеческого подсознания и вызываю в человеке необходимые для жизни стимулы. Какие в настоящее время стимулы необходимы П. Шику? Ему нужна злость, которая нокаутирует его нестерпимую боль. П. Шик впоследствии будет мне благодарен. Тебе легче, Саня?

Смута не показывал и вида, как он остро переживает за Шикулина. Кто-кто, а уж он-то знал, что такое нестерпимая боль. Однажды, года полтора назад, от бермы случайно оторвался кусок породы и содрал с руки Алексея всю кожу с мясом — до самой кости, от плеча до локтя. Смута до сих пор помнит, как он кричал и метался от дикой боли, как требовал, чтобы ему отрезали пылающую огнем руку — на черта она ему нужна, если из-за нее приходится так мучиться? День и ночь, и еще день и ночь, и еще, и еще он не мог сомкнуть глаз, и никакие обезболивающие уколы ему не помогали, и ничто его не могло отвлечь от страданий, ничто, если не считать минут, когда к нему в палату впускали сразу трех-четырех шахтеров, и они начинали говорить о всякой всячине, то сочувствуя Алексею, то подсмеиваясь над ним, то затевали спор на любую тему и втягивали в него Смуту — тогда к нему приходила передышка, он переставал метаться и невольно забывал о тех страданиях, которые причиняла ему его больная рука.

А теперь вот он сам готов сделать все, лишь бы Шикулину стало легче, лишь бы отвлечь его от боли. Пускай Шикулин злится, думал Смута, пускай поносит меня — это тоже для него хорошо.

— Я спрашиваю, тебе легче, Саня? — повторил он. — Я ведь знаю, как это здорово, когда человек вспоминает о приятных вещах. Пройдет несколько лет, ты соберешь вокруг себя кучу своих внуков и внучек и начнешь: «Я помню чудное мгновенье…» И пойдет рассказ о том, как ты ради общества сунулся под «сундук»…

Шикулин хотел приподняться, но тут же застонал от боли.

— Уберите от меня этого дурачка, — сказал он. — Или пускай он расскажет, как ему в институте дали пинка под зад. Чего ж ты замолчал, недоделанный психолог?

— Валяй дальше, Саня, я вижу — ты опять становишься живым человеком. Что значит вовремя найденный стимул! Сила! Глядите, господа шахтеры, у П. Шика снова появляется бодрый румянец.

— Вот паразит, — сказал Шикулин. — Тебе «сундуком» бы по черепку. Посмотрел бы я на твой стимул… Уйди с моих глаз, трепло, не желаю тебя видеть.

Снизу, от выхода из лавы, крикнули:

— Бахмутов, куда врача?

У Шикулина оказалась перебитой ключица и, кроме того, была обнаружена трещина в лопатке. Его почти наполовину запаковали в гипс и приказали лежать и не двигаться, на что он ответил:

— В такой упаковке и крокодил не подвигается, не то что человек. Сколько лежать придется?

— Сколько потребуется, — ответили ему. — Лежите и отдыхайте. Никаких других забот у вас тут не будет…

За всю свою жизнь Шикулин болел всего два раза — один раз гриппом, другой — воспалением надкостницы, когда у него неудачно вырвали зуб. Но что это были за хвори! Повалялся по шесть-семь дней дома, постонал, покис — и все. А сколько раз он мечтал о настоящей болезни, чтобы, например, с месяц, а то и больше полежать в больнице, почувствовать себя вольной птицей — никуда не спешить, ни о чем не думать, спать, сколько душе угодно, шататься из палаты в палату, а то и «козла» забить в больничном садике. Видал он как-то такую чудненькую картинку — сидят в беседке четверо шахтеров в чистеньких пижамках, покрикивают и стучат. «А дупль бланж — не желаешь?..» «А вот вам по шести с каждого штрека — откусили?.. «А рыба! Бабки кверху…»

Даже вздохнул тогда Шикулин от острой зависти — живут же люди! Небось, и по стопарю перед обедом шмакнуть можно для аппетита — кто тебе тут указ? Да что там по стопарю — у них тут вообще курорт, моря только и не хватает… Одним словом, везет некоторым типам, ничего не скажешь…