Пётр Лебеденко - Черные листья

— Испужался, сынок? Ничего, привыкнешь… Шахты не след пужаться, она боязливых не любит. Понял?

— Понял, — продолжая дрожать мелкой дрожью, ответил Санька. — Я больше не буду…

В это время послышался короткий свисток — точь-в-точь, как милицейский. Десятник сказал:

— Палить шпуры сейчас будут, пошли отсюда, сынок.

Он увел его подальше, и через несколько секунд опять раздался взрыв, потом еще, еще и еще. И снова Саньке показалось, будто все над ним и рядом с ним рушится, но он уже не почувствовал того страха, который давеча так крепко его сковал.

Он минуту или две прислушивался к самому себе, проверяя все свои чувства, и вдруг сказал десятнику:

— А я больше не пужаюсь! Совсем не пужаюсь! Совсем-совсем!

Его обуял детский восторг, которому он не мог и не хотел противиться. Он, конечно, не понимал, что с ним происходит очень важный для всей его жизни процесс духовного сближения с шахтой — процесс этот шел помимо его детского сознания, но все же шестым чувством, интуитивно мальчишка воспринимал это сближение, как свою победу, как свое утверждение в том, что ему предстоит пройти. Отсюда и восторг, и ликование, равного по силе которому он никогда не испытывал.

Воспользовавшись занятостью десятника, Санька сбежал от него и через несколько минут оказался в темном вентиляционном штреке, куда не доносилось ни единого звука и где вообще, казалось, нет никакой жизни. Свет шахтерской лампы с трудом пробивал густую, почти до осязаемости плотную темноту, и мальчишка вдруг представил себе, будто он находится в огромном склепе — здесь даже тени не бродят, здесь тысячи лет стоит могильная тишина, никем и никогда не нарушаемая. Только на миг Санька ощутил холодок страха — страха не перед таинственным и неизведанным, а перед своим одиночеством. Но тут же этот холодок прошел, уступив место все тому же детскому восторгу: вот он почти и приобщился к труду великого клана шахтеров, вот он почти и стал одним из тех людей, которым всегда втайне завидовал.

Он был настолько уверен в этом приобщении, что теперь у него и мысли не возникало о неосуществимости своей мечты стать шахтером. Ведь он боялся только одного: своего страха, который мог не пустить его в шахту или изгнать оттуда. Теперь вера его в самого себя укрепилась, он чувствовал себя готовым к настоящей большой жизни…

Сейчас Шикулину было около тридцати, во многом к худшему изменился его характер, но любовь свою к шахте он не растерял. И, может, именно за эту его любовь Павел Селянин относился к Шикулину с уважением, хотя не раз и не два высказывал ему все, что он о нем думает.

— Ты знаешь, что такое эгоист? — спрашивал Павел. — Эго — я, ист — есть. Значит, я есть. Понимаешь?

— Понимаю, — рубил Шикулин. — Я и есть я, а не ты и не Лесняк. Еще вопросы имеются?

— Имеются. Как по-твоему, почему у тебя нет настоящих друзей? Ты не чувствуешь вокруг себя пустоты? Тебе легко дышать?

— Респиратор надену — трудновато, сниму — порядок. Тоже мне ученые — недошурупают, как респиратор хороший сделать… Ты чего-то там насчет пустоты? Лет десяток назад каждый уважающий собственную персону шахтер брал с собой тормозок. Шмат сала, цибулю, полбуханки хлеба, бутылку молока, колбасы граммов четыреста — всего понемножку. Повкалываешь часа три-четыре, потом сядешь да ка-ак рубанешь! О пустоте и думать не думали. А теперь что? С тормозком вроде и в шахту спускаться стыдно — некультурно, говорят. А в столовой — какая заправа? Поковыряешь по-интеллигентному люля-кебаб или, скажем, ростбиф а-ля-ля, вроде ничего, вкусно. А надолго? Два-три часа пройдет, уже и пустоту, о которой ты толкуешь, почувствуешь.

— Придуряешься? — спрашивал Павел. — Простачком прикидываешься?

Шикулин, конечно, простачком не был и все отлично понимал. Не обижался он на Павла по двоякой причине: во-первых, больно уж смешными казались ему попытки Павла задеть в нем какую-то плохо натянутую струну — таких струн Шикулин в себе не обнаруживал. Живет он правильно, работает — дай боже каждому так, а насчет «эго — я, ист — есть» — тут каждый пускай решает по-своему, кому как нравится…

Во-вторых, Павел был для Шикулина своего рода загадкой, довольно сложной, чтобы он мог легко ее разгадать. Все в Павле Шикулину казалось необычайно сложным, все недоступным для его понимания. Шикулин, например, видел: Селянин хотя еще и не закончил института, знает столько, сколько, скажем, бригадиру Руденко и не снилось. Чертежи любой модели машины, любого разреза шахты Павел мог читать так же легко, как простую книжку. Маркшейдерское дело для Селянина тоже не бог весть какая тайна, горная геология — тоже. Знай Шикулин обо всем этом хотя бы наполовину, уж он маху не дал бы, он заставил бы о себе заговорить. Как, мол, так оно получается, я, Шикулин, почти готовый инженер, а работаю простым машинистом комбайна? Почему не горным мастером, не помощником бригадира или даже бригадиром? А ну-ка потеснитесь, голубчики, раздвиньтесь малость, Шикулин не лыком шит, ему тоже подходящее местечко в жизни не помешает.

Рванули, к примеру, рекордик по добыче, позвали их всех на митинг, а там — разговорчики:

— Чья, слышишь, бригада отличилась?

— Будто не знаешь — Шикулина, конечно!

— Александра Семеновича?

— Ну!

— Во дает Шикулин! Небось, к награде представят?

— Как пить дать. Кому-кому, а Шикулину наверняка орденок подбросят…

Там, на сцене, сидят в президиуме начальник комбината, директор шахты, секретари райкомов и горкома, короче говоря, — начальство. Из зала кричат:

— Бригадира Шикулина — в президиум! Александра Семеновича — на сцену!

Секретарь горкома партии растерянно оглядывается вокруг, с досадой смотрит на директора шахты и секретаря парткома: «Почему такое вопиющее нарушение? Кто просмотрел? Безобразие!» И сам, поднявшись, говорит: «Александр Семенович, прошу, дорогой! Давай-давай, не стесняйся, а с некоторыми ответственными товарищами я потом потолкую…»

Шикулин не спеша, не теряя своего достоинства, поднимается на сцену. Секретарь горкома протягивает ему руку: «Спасибо тебе за твой трудовой подвиг. Как там твой мотоцикл с коляской? Поизносился, говоришь? Заменим! — и к начальнику комбината: — Зиновий Дмитриевич, выдели. В порядке премии — комбинат не обедняет…» — «Обязательно, товарищ секретарь горкома. Я и сам об этом подумывал…»

Вот так… И никак иначе. А что происходит сейчас? Сейчас о себе Шикулину часто приходится говорить самому. Потому что в бригаде машинистов комбайнов вон сколько, и, если честно говорить, не так уж намного хуже Шикулина они и работают. И все время наступают на пятки. Шикулин, конечно, места своего никому уступать не собирается, но мало кто знает, чего это ему стоит. Ночи, бывает, не спит, все прикидывает, как бы лучше, все рассчитывает, как бы больше. А будь он, скажем, бригадиром? Другой вопрос!..