Пётр Лебеденко - Черные листья

Попривыкнув к шахте, ко всему приглядевшись, Павел, однако, понял: шахтеры не только не испытывают никакой тревоги, они именно не думают о ней, как не думает человек, едущий в трамвае или в троллейбусе. Видимо, тут было что-то совсем другое. Скорее всего, каждый раз спускаясь под землю и поднимаясь наверх, горняки вновь и вновь чувствовали и радость встречи с шахтой, и грусть прощания с ней. По характеру сдержанные, даже немного замкнутые, они, конечно, не показывали своих чувств, и если бы кто-нибудь о таких чувствах сказал, его, наверное, никто не понял бы: сентименты шахтерской душе всегда были чужды. Однако Павел мало сомневался в том, что даже самый непутевый горняк никогда не остается равнодушным при виде давно знакомых штреков, уклонов, лав, к милому его сердцу грохоту комбайна или струга, к пробивающему густую темь лучу «головки», к неумолчному гулу и внезапно наступающей тишине. Все это было похоже на чувство тайной влюбленности, каждым человеком скрываемой от других, а иногда и от самого себя…

Однажды, летя на самолете со знакомым летчиком, Павел попросил разрешения посидеть в пилотской кабине: хотелось посмотреть на работу экипажа и, главным образом, взглянуть на работу локатора, об устройстве которого он имел весьма смутное представление и который казался ему каким-то чудом, непонятным, как всякое чудо, и сверхъестественным.

Локатора он не увидел: прибор, оказывается, находился в тесной штурманской кабине где-то внизу, «в преисподней», как сказал второй пилот, на время уступивший Павлу место рядом с командиром корабля. Но то, что Павел увидел и услышал, поразило его и надолго осталось в памяти. Они летели почти на десятикилометровой высоте, дымка скрывала землю, будто задернутую вуалью, а все впереди и вокруг было похоже на тихое штилевое море, в котором там и сям виднелись уплывающие белые паруса кораблей и яхт. Воображение рисовало необитаемые, затерянные в огромном мире острова, плывущие по волнам Вселенной: одни из них неожиданно исчезали, растворясь в невидимой пене и брызгах, другие внезапно возникали, и тогда казалось, что это рождаются новые миры. Так же вот когда-то родилась и Земля, и так же, наверное, когда-то исчезнет, а потом снова появится, похожая на необитаемый остров…

Павел улыбнулся своим мыслям. С каких это пор он стал мечтателем и фантазером? И какие чувства навеяли на него увиденные в воображении миры-острова? Грусть по своей матушке-Земле? Тревога о ее далеком будущем? Или радость за то, что она есть? Настоящая Земля, не какой-то там фантастический остров, на глазах превращающийся в облако и на глазах исчезающий: все там прочно, все там крепко, даже сейчас хочется ступить на нее ногами и почувствовать, что ты — дома.

Случайно взглянув на командира корабля, уже пожилого, седеющего летчика с умным, волевым лицом, Павел увидел, что и он с какой-то необыкновенной задумчивостью и даже, как показалось Павлу, с торжественностью вглядывается в дымку, словно силится разглядеть сквозь нее свою землю, оставленную им помимо желания. Скучает, небось, по ней. Пусть там не все еще ладно: и тревоги заботят, и заботы тревожат, но она — его земля, без нее ему трудно прожить даже несколько часов…

Не удержавшись, Павел спросил:

— А там ведь лучше? — глазами показал вниз, улыбнулся. — Там все роднее?

Летчик отрицательно покачал головой:

— Нет. Моя земля — это небо. Я без него не могу. Без него — пусто. Скоро, наверное, спишут меня. Не помру, конечно, но и жить не буду. Так…

Он с непонятной для Павла грустью махнул рукой и умолк. И потом за весь полет не проронил ни слова. Все смотрел и смотрел на свое небо, заранее тоскуя по нем, заранее прощаясь с ним. И лишь на земле, когда Павел протянул ему руку, сказал, устало проведя по глазам:

— У каждого — свое. Такие уж мы, наверное, люди: если к чему-то прикипаем сердцем, то навечно.

Не раз и не два вспоминая слова старого летчика, Павел часто думал: «Все, пожалуй, правильно. Такие уж мы люди: если к чему-то прикипаем сердцем, то навечно…» И еще он часто думал: «А ведь и я, доведись мне уйти с шахты, не умру, конечно, но и жить буду не так, как надо. Шахта — это мое небо. И без него будет пусто…»

Вот так он открывал для себя и свой собственный душевный мир, и душевный мир своих товарищей. Поднимаясь в небо и опускаясь на землю, летчики обычно молчат — Павел это заметил. Почему молчат? Радостно встречают его и с грустью прощаются с ним? И не потому ли молчаливы шахтеры, когда они спускаются в шахту или поднимаются оттуда? Не те ли самые чувства испытывают они, что испытывают и летчики?

Клеть замедлила ход, остановилась, и тогда Лесняк сказал:

— Сезам, откройся.

Они вышли из клети, миновали руддвор и молча побрели по коренному штреку к вагонеткам. Не было ни обычных шуток, ни смеха, брели как-то удрученно, точно каждый из них нес в душе тяжесть, от которой не так просто избавиться.

Молчал даже Лесняк. Человек по натуре общительный и добрый, он всегда старался разогнать тучи, время от времени сгущающиеся над бригадой. Иногда сам о себе придумает веселую байку и высмеивает самого себя, лишь бы другие посмеялись, у кого муторно на душе. И сейчас он чувствовал себя хуже других, его тяготила эта необычная атмосфера удрученности, и ему всеми силами хотелось ее развеять.

Наконец он спросил у Шикулина:

— Саня, а ты знаешь, что есть такое «сезам»?

— Отстань, — отмахнулся Шикулин. — Не до тебя.

Шикулин, глядя на Павла Селянина, переживает. Зря он все-таки его обидел. Что бы там о Селянине ни думать, а он человек по-настоящему прямой и честный, и тут уж ничего не скажешь. Лично он, Шикулин, вряд ли пошел бы против начальника участка — выше головы, как говорят, не прыгнешь. Начальник участка — это сила. А Павел пошел. Для него главное — правда-матка. Кремень человек, хотя сразу этого и не увидишь. И мягкий в то же время, отзывчивый на чужую беду.

Вот только сейчас вспомнил Шикулин случай, о котором забывать бы ему и не следовало. Работали тогда Шикулин и Селянин хотя и в одной бригаде, но в разных звеньях. Дружками особыми не были — просто так, как все. Просто оба — шахтеры.

Пришла как-то к Шикулину его сестра, попросила: дай взаймы полторы тысячи рублей, кто-то там продает кооперативную квартиру, купила бы, да денег не хватает. Выплачу, дескать, в течение года.

Вообще-то Шикулин насчет денег человек прижимистый, давать взаймы, да и брать тоже не любил — кредит, мол, портит отношения. Но ведь родная сестра, как откажешь! Прикинул: она работает, свояк тоже, вдвоем рублей триста пятьдесят получают — за год расплатятся…

Дал. А через месяц-полтора вдруг получает открытку: подошла очередь на мотоцикл с коляской «К-750». Просят немедленно явиться в автомагазин и оформить покупку.