Пётр Лебеденко - Черные листья

— Мне ничего не безразлично, Кирилл Александрович, но дело-то не в этом. Дело в Том, что о нас правильно сказали: струсили мы. Чуть-чуть стало трудно — и пробили отбой. И про рекорд правильно сказали — случайный он. Караван-то наш, Кирилл Александрович, застопорился. Чего ж на людей обижаться, которые правду говорят? Нечестно это, Кирилл Александрович, прямо говорю — нечестно!

Стрельников что-то написал на бумажке, протянул ее Кириллу.

«Кончай митинг, К. А. Не в твою ведь пользу, — прочитал Кирилл. — Ты все больше и больше зарываешься».

А Кирилл и сам уже чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он и вправду зарывается все больше и больше. Дернул же его черт брякнуть о караване и собаках! Думал, поймут так, как ему хотелось. Думал, обрушатся на «К. Д.», разнесут в пух и прах, поддержат своего начальника участка. И он этим воспользуется. И сыграет на чувстве обиды. Кто-то, мол, хотел посадить нас в лужу — давайте докажем, какие мы есть в действительности!

Все получилось не так, как думалось. Почему? Почему лишь один Шикулин ясно высказал свою позицию? Даже Лесняк, которого Кирилл никогда не считал настоящим шахтером, съюлил и фактически, подлил масла в огонь! А остальные молчат. «Рабочий класс! — усмехнулся про себя Кирилл. — Спаянные крепкой дружбой люди… Где же эта спаянность? Или они не считают меня своим? Я для них просто начальник и больше никто? Смешно ведь поверить, будто эта паршивая статья «К. Д.» могла задеть их, вызвать какие-то другие чувства, кроме озлобления… А вдруг задела? Вдруг они действительно решили, что начальник участка допустил ошибку, пробив отбой! Но ведь там, в лаве, когда все видели, что ничего с новой машиной не получается, кое-кто меня все-таки поддержал! Что же изменилось? Может быть, я чего-то не понимаю? Не понимаю чего-то главного?..»

Он не заметил, как встал и подошел к столу Павел Селянин. А когда увидел его рядом с собой, неожиданно для самого себя подумал: «Вот кто мог бы по-настоящему в трудную минуту меня поддержать, если бы у нас с ним все было по-хорошему. И зря я все время отталкивал его от себя… А теперь вот чувствую себя так, словно вокруг меня пустота…»

Он посмотрел Павлу в лицо — посмотрел ищущими сочувствия глазами, и губы его тронула едва заметная улыбка. Правда, уже через секунду-другую Кирилл отвернулся от Павла и, хотя был уверен, что никто ничего не заметил, ему стало не по себе. Он и сам не мог не удивиться, откуда вдруг пришло к нему это странное желание найти в Павле поддержку — в Павле, которого он всегда презирал за то, что тот не умеет жить, не умеет в нужную минуту растолкать локтями тех, кто чему-то мешает. И вот теперь этот самый Пашка мог, оказывается, чем-то помочь самому Кириллу. «Значит, — спросил у себя Кирилл, — есть в нем какая-то сила? Или все это я выдумал? Пашка — и сила! Не смешно ли?..»

— Вы хотите что-нибудь сказать, Селянин? — не глядя на Павла, спросил Кирилл. — У нас остается мало времени…

— Я коротко, Кирилл Александрович, — сказал Павел. — Дело в том, что статья «Товарищ Каширов пробил отбой» написана при моем участии.

— Никто в этом не сомневался, — едко усмехнулся Кирилл.

— Но сказать я хочу не о статье и собаках, которые лают на караван, — продолжал Павел, будто не слыша реплики Кирилла. — Я хочу сказать о том, что рабочие нашей бригады начинают терять веру в свои силы. А ведь это страшно! Но еще страшнее то, что мы начинаем терять доверие друг к другу. Неудачи с «УСТ-55» будто разбросали нас по разным углам, и вот мы теперь выглядываем из этих углов, смотрим друг на друга и думаем: как же жить дальше? Те, кто был за Устю, говорят о Шикулине и его единомышленниках: «Жмоты! Из-за того, что стали меньше получать, подняли бучу. Из-за них-то Устю от нас и забрали». А Шикулин говорит о нас: «Подхалимы! Хотели выслужиться перед Костровым и Тарасовым!»

— Так оно и есть! — с места крикнул Шикулин. — А ты, Селянин, подхалим вдвойне! Обгадил своей статейкой бригаду, да еще и хвалишься: я, дескать, тоже принимал участие в этой подлости. Чем хвалишься-то?

— Об этом я и говорю, — спокойно сказал Павел.

— О чем? — спросил Кирилл.

— О том, что мы перестали верить друг другу. А знаете, что говорят о нас, о шахтерах, люди? Знаете, конечно. Шахтеры — это вот! — Павел сжал пальцы в кулак и поднял его кверху. — Может, нам стоит обо всем этом подумать!

— Думай! — засмеялся Шикулин. — Только головой…

— А ты не хами, Шикулин! — бросил Лесняк. — Тут тебе не балаган, понял? Разошелся!

Кирилл спросил:

— Вы еще о чем-нибудь хотите сказать, Селянин?

Павел пожал плечами:

— Пожалуй, нет. Все это действительно стало похоже на балаган… И можно только удивляться, что начальник участка ничего этого не видит…

— Я вижу другое! — не выдержал Каширов. — Вижу, некоторые шахтеры забыли о такой вещи, как честь и слава коллектива. — Он с нескрываемым презрением посмотрел на Павла, хотел, кажется, добавить что-то едкое и злое, но сдержал себя и обратился к бригадиру: — В последние дни, Федор Исаевич, бригада работает из рук вон плохо. Думаю, что объяснять это какими-то психологическими факторами просто неумно. И пора с этим кончать. Тот, кто хочет заниматься психологией, пускай занимается ею в другом месте. А мы должны работать. И чем скорее мы выправим положение, тем будет лучше. Есть у вас ко мне какие-нибудь вопросы? Если нет, можете уводить бригаду…

Павел не мог — да и не хотел! — привыкнуть к тем удивительным ощущениям, которые он всегда испытывал при спуске в шахту. Стремительное падение клети, едва слышимое журчание воды, влажные, словно взмокшие от пота черные стены ствола, тускло мерцающие лампочки и не то предутренний, не то предвечерний сумрак в самой клети — все это иногда казалось ему не совсем реальным, будто каждый раз повторяющийся один и тот же сон. Он присматривался к своим товарищам — испытывают ли они то же самое? Или это только ему представляется необычным то, чего никто не замечает и к чему все давным-давно привыкли?

Павел не раз замечал: и при спуске в шахту, и при подъеме из нее шахтеры, находясь в клети, обычно молчат. Молчание это не бывает ни угрюмым, ни тревожным — люди просто как бы уходят в себя, словно желая остаться наедине со своими мыслями. Даже Виктор Лесняк, которому трудно было помолчать и минуту, даже он, прислонясь спиной к холодной металлической стенке клети, не произносил ни слова, завороженно, как казалось Павлу, глядя на убегающие вниз или вверх стены ствола.

Вначале Павел думал, что это молчание каким-то образом все же связано с подсознательной, глубоко скрытой даже от себя тревогой. А вдруг оборвется трос, а вдруг откажет машина, вдруг вовремя не сработают автоматические тормоза — долго ли до катастрофы, если ты падаешь почти с семисотметровой высоты? И можешь ли ты совсем об этом не думать?