Пётр Лебеденко - Черные листья

Павел говорил:

— Ты обкрадываешь себя, Клаша. Зачем все эти сомнения и тревоги?

— Но я ведь счастлива, Павел! — отвечала Клаша. — Может быть, это хорошо, что счастье мое не безмятежно?

Павел пожимал плечами:

— Не знаю. Когда я читаю романы об изломанных судьбах, о вечных тревогах людей, о семейных драмах — меня это раздражает. Разве в жизни бывает только так и не бывает иначе? Мои отец и мать прожили нелегкую жизнь, но они всегда были счастливы. Мне хотелось бы, чтобы и у нас с тобой все было так же.

Он не раз предлагал:

— Давай поженимся, Клаша. Мне не по душе такая жизнь: ты — у себя, я — у себя, все у нас не так, как надо. И батя твой смотрит на все это искоса, да и другие тоже… Чего мы тянем?

— Подождем, Павел. Куда нам спешить, — отвечала Клаша.

Она толком и сама не знала, чего надо ожидать. Наверное, она считала, что Павел еще не совсем, не до конца себя проверил. Пусть пройдет время, думала она, пусть все в нем устоится, окрепнет…

…В ближайшее воскресенье они поехали к реке. Выбрали уединенное место под раскидистыми вербами, расстелили на траве прихваченный Павлом небольшой брезент, рядом разожгли костерок — жарить глазунью с помидорами. Клаша разбирала сумку с провизией, а Павел устроился под деревом, сидел, глядя на реку, курил. Выкурит одну сигарету, бросит окурок в воду, и опять закуривает. На противоположном обрывистом берегу, склонив могучую, но безлистную крону к воде, стоял, держась обнаженными корнями за землю, старый дуб. Чудом стоял, потому что берег под ним давно подмыло, и многие корни, будто иссохшие руки, обмывались волнами.

И Павел неожиданно вспомнил: да ведь это тот самый дуб, на который он глядел из-под опрокинутой лодки, когда Кирилл и Ива ушли в палатку, оставив его одного. Вон там стояла палатка, вон и тот пенек, где вначале сидела Ива. Сидела, отрешенно опустив голову, одинокая, какая-то потерянная. Она тоже тогда курила, а потом подошел Кирилл и грубо сказал: «Брось сигарету!» И она послушно бросила, не сказав ни слова. А потом… А потом…

Павел закрыл глаза, вздохнул. Ива… Какое место она занимает в его жизни? И почему он думает о ней в то время, когда рядом — Клаша, самый преданный, самый искренний друг? Ива и Клаша… Ива всегда была в его душе как заноза, причиняющая тупую, саднящую боль. «Была и есть?» — спросил у себя Павел.

Клаша окликнула:

— Павел, костер гаснет! Надо подбросить сушняка.

Он повернул голову в ее сторону. Длинные волосы упали ей на плечи, слегка тронутые загаром, Клаша прихватила их простенькой ленточкой, сделав что-то наподобие бантика. Девчонка! И шея у нее девчоночья — нежная, без единой морщинки, тоже покрытая легким загаром. В глазах уже нет той грусти, которую Клаша постоянно в себе носила, но теперь в них появилось что-то новое: не то затаенная тревога, не то какое-то ожидание. А может, не то и не другое — в чувствах Клаши нелегко разобраться. Зато Павел хорошо разобрался в своих собственных чувствах. Вот вспомнил Иву — и, к великой радости, не испытал никакой боли. Будто Ива когда-то прошла стороной, ничего не зацепив и не затронув. Чужой человек, чужая судьба.

Он встал, медленно пошел к Клаше Она смотрела на него и молчала. И чем ближе он подходил к ней, тем явственнее обозначалась в ее глазах та тревога, которую он уже видел. Тревога и ожидание. Он протянул к ней руки, и она замерла, а затем, когда Павел обнял ее за плечи и притянул к себе, Клаша, не отпуская его от себя, опустилась на колени.

Кругом не было ни души, к ним не долетал ни один звук, а они говорили так тихо, точно рядом кто-то мог их подслушивать. Они говорили друг другу что-то им одним понятное, но могли бы и молчать, так много смысла было в каждом их прикосновении друг к другу, в каждом жесте и даже в каждом их душевном движении.

Ничего, кроме ощущения близости, для них теперь не существовало. Ничего и никого. Мир — огромный мир с миллионами человеческих судеб, с тревогами, заботами, со всеми радостями и трагедиями — замкнулся на двух существах, ставших чем-то одним целым и неделимым. Целым и неделимым было сейчас все, чем минуту назад каждый из них владел в отдельности: любовь, желание, порыв, небо, под которым они нашли друг друга, воздух, которым они дышали…

— Тебе хорошо со мной? — спрашивала Клаша. — Ты ни о чем не жалеешь?

Он смотрел в ее глаза и говорил: «В них туман… Как над рекой…» Гладил ее волосы и говорил: «Это морская пена…»

Костерок давно погас, и лишь от слабо тлеющих углей тянуло дымком. На ветку вербы села пичуга, чвиркнула раз, другой, третий. Павел взмахнул рукой:

— Давай отсюда! — Пичуга вспорхнула, а Павел сказал, обнимая Клашу: — Правильно, тебе тут нечего делать.

Они хотели все сделать как можно скромнее, после загса — ужин у Клаши, где будут присутствовать только мать Павла и Никитич, а на другой день пригласить самых близких друзей домой к Павлу — человек шесть, не больше. Никитич как будто не возражал. Кивал головой и помалкивал, слушая, о чем говорил Павел. И произнес всего лишь одну фразу:

— Ты, Паша, теперь глава семьи, тебе все и решать.

Сам же, приодевшись, незаметно улизнул из дому и отправился к матери Павла. Пришел, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула и сказал:

— Садись, Анюта, поговорим. Дел у нас с тобой много, и обмозговать их требуется на свежую голову… У тебя чего-нибудь такого, случаем, не найдется? Ну, этого, как его?

— Найдется, Никитич, — улыбнулась Анна Федоровна. — По маленькой?

— По маленькой… Мы с твоим Андрюшей всегда с маленькой начинали… Ты сама-то еще не совсем состарилась? Черепушечку-другую пропустить способная?

— Способная, Никитич.

— Так и должно быть. Шахтерских мы все ж кровей люди, нам держаться надо бодро. Мы, шахтеры, всегда на виду, Анюта, потому как землю-матушку на своих плечах держим Ты со мной согласная?

— Согласная, Никитич. Только мы с тобой теперь какие же шахтеры? Были ими когда-то, а сейчас…

— Не скажи, — возразил Никитич. — Не-ет, не скажи! Не будь, к примеру, тебя и Андрея — был бы шахтер Павел Селянин? Не было б такого шахтера. Выходит, вы с Андреем продолжаете давать на-гора́ нужный людям уголь. Так или не так?

— Выходит, так, — согласилась Анна Федоровна. — Умный ты человек, Никитич…

— Что и говорить! Умом нас, шахтеров, бог не обидел. А давай к этому вопросу с другой стороны подходить. Клашка моя — тоже ведь из того же сословия, из горняцкого. Что ж, Анюта, получается? А получается интересный фильм-кино: родятся у Клашки с Павлом дети, а у ихних детей — еще дети, и пошел, и пошел шахтерский род могучие корни пускать. Династия… Слыхала про такое слово? Династии царей-королей в давние времена существовали. Так ведь наша династия, Анюта, во тысячу раз нужнее и крепче! Согласная ты со мной? Дали вот пинка под зад царям-королям — от них и след простыл. А какой бы, скажи, цирк на Земле получился, если бы след от шахтеров простыл? Мама моя родная, да ведь через день-другой вселенский вопль по планете пошел бы: куда горняки подевались, какой дурак-болван племя это славное от жизни устранил, кто греть-обогревать нас будет, кто свет нашему существованию даст?! Понимаешь ты все это, Анюта?