Пётр Лебеденко - Черные листья

— Нет, это ты не строй из себя заботливого доктора Айболита. Поворачивай.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, — сказал Луганцев, — я подниму сейчас панику. Слово коммуниста… Поехали дальше…

Врач приехал немедленно. Приехал сразу с двумя сестрами — одна брала кровь, другая снимала кардиограмму. И когда сестры ушли, он сказал:

— Достукался, приятель. Не знаю, что покажет кардиограмма, но сомневаться не приходится — звонок серьезный.

— Утешил, — бросил Батеев. — Ты со всеми так разговариваешь?

— Нет, только с такими умниками, как ты. Кто тебя предупреждал: не рви, как горячий конь? Кто тебе еще два месяца назад советовал бросить все к черту и поехать в Кисловодск — не я? А ты что ответил? «Погоди, доведу свой струг до конца, тогда». Довел?

Они были давними друзьями — Петр Сергеевич Батеев и Илья Анисимович Разумовский. Когда-то еще в детстве оба мечтали стать полярниками. Белых пятен на Крайнем Севере было еще бесчисленное множество — кому, как не им, следовало заполнить эти белые пятна и на некоторых из них написать: «Земля Батеева», «Залив Разумовского», «Бухта Ольги Черновой». В Ольгу Чернову, белобрысую девчонку с зелеными, точно у кошки, глазами они оба были безумно влюблены. Ради нее и решили открывать новые земли, заливы и бухты. Перечитывали книги всех известных полярников, строили модели аэросаней, не боящихся торосов, конструировали чудо-нарты, закалялись, чуть ли не до декабря обкатывая себя струями ледяной воды… А потом вдруг выяснили, что Ольгу Чернову водит в кино и там покупает ей мороженое десятиклассник Витька Еремин, обладатель кожаной куртки с потрясающим количеством молний. Видимо, семиклассницу Ольгу и покорил не столько сам Витька, сколько ошеломляющие молнии. Короче говоря, это был удар. Правда, Витьку, худосочного, занудливого донжуана, подкараулили, однако бить не стали, а припасенными для этого случая ножницами срезали все молнии и с миром отпустили. Ольге же написали: «Дура. Если б ты знала, кого в эти дни утратила…»

Полярниками они не стали. И не потому, что теперь не для кого было открывать заливы и бухты: просто появилась настоящая любовь — у одного к медицине, у другого к шахтам. И хотя пошли они разными дорогами, дружба их не угасла.

…Батеев спросил:

— Илья, скажи мне прямо: это не инфаркт?

— Скажу тебе прямо: это, наверное, не инфаркт.

— Наверное? А точнее сказать не можешь?

— Пока нет. Думаю, что это только преддверие. Понимаешь? Все зависит от тебя. От твоего поведения. Одумаешься, станешь умнее — все наладится. Будешь продолжать прежний образ жизни — сгоришь в два счета. А пока я заберу тебя в больницу. Не надолго, недельки на две, но заберу обязательно.

— Прямо сейчас? — спросил Батеев. — Собираться?

— Да. Прямо сейчас.

Петр Сергеевич принужденно засмеялся:

— А я-то думал — ты умный. «Не надолго, недельки на две». Ты отдаешь отчет своим словам? Да ты меня и трактором не утянешь в свою больницу! Чем там дышать? Карболкой? И кто за меня будет работать?

На маленьком столике в изголовье его постели лежали толстый блокнот и несколько карандашей и ручек. Петр Сергеевич приподнялся на локте, раскрыл блокнот и быстро начертил какую-то схему.

— Смотри, Илья, — сказал он врачу. — Это рабочая часть струговой установки. Вот это — передвижная крепь, гидродомкраты, конвейер, это — тяговая цепь, это — привод. В сочетании все называется комплексом. Ты все понимаешь? Этот комплекс — детище нашего института. Значит, и мое детище! Уже сейчас он дает по восемьсот тонн угля в сутки. Из одной лавы дает, понимаешь? А мощность пласта — менее шестидесяти сантиметров. Но восемьсот тонн далеко не предел, слышишь? Полторы, две тысячи тонн — вот наша мечта! И мы ее осуществим, можешь в этом не сомневаться, Илья. Знаешь, в чем причина наших прежних неудач?

Разумовский покачал головой:

— Ты плохо кончишь, Петр, сын Сергея. Я понимаю человеческую одержимость, я иногда преклоняюсь перед ней, но я не могу понять вот такого наплевательского отношения к своему здоровью. И знаешь, почему я не могу этого понять? Люди, подобные тебе, совсем не думают, что они разбазаривают государственные ценности. Не доходит? Каждый человек — это государственная ценность. От него ждут полной отдачи всего, чем он обладает. Отдачи его знаний, опыта, умения, энергии и так далее и тому подобное… А что делаешь ты? Много ли надо ума, чтобы работать на износ? И что ты сможешь дать людям, если выйдешь из строя?

Батеев с огорчением закрыл блокнот и сказал:

— Нудный ты человек, Илья. Я тебе о Фоме, а ты о Ереме… Нет в тебе настоящего огня — не загораешься ты, не вспыхиваешь. Может, посоветуешь мне вообще подать в отставку? Выйти на пенсию и разводить тюльпаны?

Разумовский встал, подошел к двери и окликнул:

— Вера Михайловна!

Вошла жена Батеева. Она старалась держаться, старалась не показывать свою тревогу, но, кажется, ничего не могла с собой поделать. Даже в том, как она взглянула на мужа, угадывалось ее смятение.

Разумовский сказал:

— Вера Михайловна, очень прошу вас быть с этим человеком построже. Не давайте ему никакой воли. Сейчас не время для каких-либо его эмоций, и если он этого не понимает, тем хуже для него.

— Что он должен делать? — спросила Вера Михайловна.

— Лежать, — коротко ответил Разумовский. — А я скоро опять приду.

Петр Сергеевич лежал. Жена унесла блокнот, спрятала листы бумаги с какими-то набросками и расчетами, убрала даже книги — читать тоже нельзя.

Батеев глядел в потолок и, потирая ладонью левую сторону груди, усмехался: «Государственная ценность… Я — государственная ценность. Я не имею права ее разбазаривать — ее надо беречь. То есть я должен беречь самого себя. Должен спокойно лежать и думать о тюльпанах. Ах, как они прекрасны, эти тюльпаны, как радуют глаз их необыкновенные краски!»

Услышав громыханье посуды на кухне, он осторожно встал и на цыпочках подошел к телефону. Воровски оглядываясь на дверь, набрал номер Кострова и шепотом сказал:

— Николай Иванович, я маленько прихворнул, поэтому нахожусь дома. У меня к тебе просьба: узнай, как там идут дела, и позвони.

Костров спросил:

— Гриппуешь? Давай недолго. Приехал Бродов, только сейчас о тебе спрашивал. Спрашивал, где ты есть.

— Он у тебя?

— Нет, на комбинате. Кажется, у Грибова.

— А зачем он приехал?

— Черт его знает! Запросил данные: сколько участок Каширова недодал угля за то время, пока там была «УСТ-55». Но ты не беспокойся, не подведем. Выздоравливай.

Костров отключился, а Петр Сергеевич еще долго стоял с телефонной трубкой в руке, размышляя, что привело к ним Бродова. Ясно было одно: приехал Арсений Арсентьевич не с добрыми намерениями. Начнет крутить-раскручивать цепочку, зацепит и Кострова, и Тарасова, и, пожалуй, самого Грибова. Правда, время сработало не на Бродова, но он калач тертый, ему из мухи слона сделать — как иллюзионисту проглотить шпагу. Да, Бродов — шпагоглотатель отменный, тут уж ничего не скажешь. Наверное, получил соответствующий сигнал, вот и примчался. «Плохи твои дела, Петр, сын Сергея, — сказал самому себе Батеев. — Зело плохи. Вполне возможно, что Бродов застопорит испытания «Усти». Не посмотрит, что они подходят к концу…»