Пётр Лебеденко - Черные листья

Лесняк влез на табуретку, поднял руки, закричал:

— Давайте ж дружно! Хором… Ну… — Внезапно о чем-то вспомнив, быстро взглянул на часы и — Кудинову: — Миша, переключай, опоздаем!

Кудинов подскочил к магнитофону, туда-сюда крутнул ручку перемотки, замер в ожидании. И вот громкий, по-дикторски четкий голос прогромыхал:

— Прошу всех за стол… Немедленно… Категорически… Есть? Наливаем. По полной…

Пауза, во время которой Лесняк нетерпеливо покрикивал:

— Слыхали команду? Наливаем. По полной…

— Выпили! — требовательно сказали в магнитофон. — До дна… Есть? А теперь — горько. Горько. Горь-ко!..

Федор Исаевич, Костров, Алеша Смута и кто-то из пожилых шахтеров, наверное, один из дружков Никитича, стояли наготове с бутылками шампанского. И едва Павел успел прикоснуться к губам Клаши, как Лесняк взмахнул рукой, и четыре фонтана золотистой пены взметнулись над столом.

— Салют! — крикнул Лесняк. Снова с непонятной для других тревогой взглянул сперва на часы, потом — на Кудинова. Тот растерянно пожал плечами.

И в это самое мгновение над терриконом «Веснянки», словно взорвавшись, вспыхнул, взлетая в воздух, целый каскад разноцветных ракет, огнями осветил полнеба и бросил отблески на всю округу. А потом оттуда же, с вершины террикона, вверх взлетел огненный шар, на минуту повис над землей и разорвался, разметав по небу огненные брызги. Ошеломленный Никитич широко раскрытыми глазами смотрел на этот неожиданный фейерверк и, слегка заикаясь от волнения и избытка чувств, спрашивал:

— К-как же оно так, а? Кто ж это? Фейварак-то настоящий или что?.. Сукины дети, придумать такое… Да вовек не забуду…

Лесняк с наигранным безразличием бросил Кудинову:

— Ничего, Миша?

— Да вроде бы получилось. На две секунды всего задержались…

Тогда Лесняк спросил у Тарасова:

— Фаархейльд, говорите, Алексей Данилович? Читали о нем. Скудная фантазия у человека — костры жечь. У наших шахтеров головы посветлее. Правильно я говорю, Миша?

— Будь здоров.

— Тогда давай «Свадьбу». И чтоб все — хором!

Еще в ту пору, когда в газете появилась статья «Товарищ Каширов пробил отбой» и Кирилл считал, что его самым настоящим образом травят, он написал Бродову письмо. Обрисовав новую струговую установку, как машину совершенно себя не оправдавшую и абсолютно бесперспективную, он не примкнул к этому добавить:

«Насколько нам известно, техническое управление министерства не давало разрешения на изготовление «УСТ-55» по чертежам института и, тем более, не санкционировало испытание установки в производственных условиях. Самодеятельность, проявленная Батеевым и руководством шахты, обошлась государству в несколько тысяч тонн угля — видимо, кто-то должен за это нести ответственность? Или такая самодеятельность будет продолжаться и впредь? Если это так, если техническое управление и его отделы и в дальнейшем будут закрывать глаза на подобные безобразия, по сути дела граничащие с преступлением, группа товарищей, пишущих настоящее письмо, вынуждена будет обратиться и к Министру, и в Центральный Комитет партии. Ведь никому не дозволено, играя на конъюнктуре, заниматься авантюрами…»

В заключение Кирилл писал:

«Мы не ставим свои подписи лишь потому, что у нас не стесняются травить людей, не согласных с той или иной позицией руководства. Однако мы со всей ответственностью заверяем: факты, указанные в настоящем письме, абсолютно достоверны. Это подтвердится при любой, даже самой поверхностной, проверке».

Бродов, конечно, знал: факты подобной «самодеятельности» действительно имеют место и не только в институте Батеева. Как правило, на них старались закрывать глаза — в конце концов, директора проектно-конструкторских институтов не мальчишки, и нельзя же им совсем не доверять. Да и понять их можно: ждут, бедолаги, ждут, пока все вышестоящие инстанции утвердят и благословят какое-либо изобретение или усовершенствование, потом плюнут на все и принимают решение — сработаем на свой страх и риск. Получится — победителей не судят, не получится — там видно будет…

Получи Бродов анонимку в другое время, он, наверное, и не придал бы ей особого значения, тем более, что это была всего лишь анонимка. Но сейчас не отреагировать на нее он не мог. И не потому, что у него было желание сделать Батееву неприятность — такого желания у него не было, и, если говорить честно, то Арсений Арсентьевич даже сочувствовал Батееву, потому что неприятность все-таки того ожидала. Правда, сочувствие это выражалось не совсем так, как оно выражается среди людей близких и искренне старающихся помочь друг другу в беде. Арсений Арсентьевич, прочтя письмо и на минуту задумавшись, вслух сказал:

— Да, голубчик Батеев, придется тебя пропустить через «чистилище». Чтоб впредь умнее был и, главное, осторожнее. Но ты вытерпишь, ты мужик крепкий…

Нет, какой-то особой личной неприязни у Бродова к Батееву не было. И если Бродов решил все же дать анонимке ход, то только потому, что был Арсений Арсентьевич человеком довольно трусливым и сам пуще огня боялся всякого «чистилища», то есть разгона со стороны вышестоящих начальников, от которых зависело и его настоящее, и его будущее. Внешне всегда спокойный, уравновешенный, в себе уверенный, Бродов на самом деле никогда не отличался ни мужеством, ни внутренней убежденностью в том, что он может правильно решать те или иные вопросы. Всегда он в чем-то сомневался, всегда был настороже, ожидая какой-нибудь крупной неприятности или какого-нибудь подвоха. Все это угнетало, истощало его энергию, да и для того, чтобы казаться не таким, каким он был на самом деле, ему приходилось тратить немало душевных сил.

Сейчас Бродов особенно чувствовал неуверенность в завтрашнем дне. Хорошо узнав характер Министра, Арсений Арсентьевич понял: кампанией в вопросе технического прогресса угольной промышленности не обойтись — для Министра этот вопрос есть не что иное, как жизненная необходимость. А если это так, то нечего и рассчитывать на «затухание» проблемы. Наоборот, Бродов был уверен в обратном: с каждым днем проблема будет становиться и острее и с каждым днем ответственность работников министерства будет повышаться. Недаром ведь Министр потребовал: обо всем, что касается технического перевооружения шахт, докладывать лично ему. И хотя Арсений Арсентьевич не раз и не два успокаивал себя тем, что Батеев привез ему свои чертежи еще до этого распоряжения, до конца успокоиться он не мог. А Коробов, кажется, со своей струговой установкой крепко сел в лужу, и сам, пожалуй, не знает, удастся ли ему из этой лужи выкарабкаться…