Пётр Лебеденко - Черные листья

— Повезло. Теперь и помирать не страшно — в надежных руках дочка оказалась… Как думаешь, наладится у них с твоим начальником участка? Слыхал я, не все ладно… А когда промеж шахтеров не все ладно — худо это.

— Наладится, пожалуй, — не совсем уверенно сказал Костров. — Каширов — нелегкий человек, трудно с ним бывает… Давай-ка подтянем молодежи, Никитич, хорошую они песню поют.

Алеша Смута играл на гитаре, пел чистым негромким голосом. Ему подпевали:

Кирилл тоже пел. Обняв одной рукой Иву и чуть-чуть с ней раскачиваясь, он смотрел на Павла и Клашу, склонившихся друг к другу, и, кажется, впервые за долгое время чувствовал, что в его душе нет сейчас никакой к ним неприязни и что, по сути дела, и Клаша и Павел ему даже симпатичны. Клаша, оказывается, совсем недурна собой, у нее довольно тонкие черты и умные глаза, умные и красивые, особенно вот в эту минуту, когда в них так и плещется ее счастье. Павел тоже счастлив — не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы это увидеть. Вот он тоже взглянул на Кирилла и, шутливо ему подмигнув, что-то сказал. Кирилл не расслышал его слов, но понял: «Давай, тореадор!» Кирилл улыбнулся, кивнул: «Хорошо». И запел громче:

Потом он встал и, слегка пошатываясь, подошел к Клаше и Павлу. Они раздвинулись, усадили его рядом. Не так уж много он и выпил, а голова у него кружилась, и мысли путались, были неясными, порой сумбурными, точно Кирилл только-только очнулся от длительного забытья и еще не совсем пришел в себя. Видимо, сказывались усталость и то нервное напряжение, которое долго его не покидало: последнее время он особенно много работал, часто не вылезая из шахты по двенадцать-тринадцать часов кряду.

И все-таки сейчас ему было хорошо. Он и сам удивлялся, откуда вдруг пришла эта легкость и какая-то умиротворенность его чувств, почему он испытывает такое ощущение, словно внезапно освободился от ненужного и нелегкого груза. Он знал, что причиной этому не может быть вино — оно, как правило, не приносило ему вот такой душевной легкости, а, наоборот, удручало и почти всегда ожесточало. Значит, думал Кирилл, тут что-то другое. «Может быть, все это оттого, что к нему здесь относятся без всякой предвзятости, как к другу? Ведь были же они когда-то с Пашкой Селяниным настоящими друзьями! Много, правда, с тех пор воды утекло, да ведь недаром в народе говорят: «Старый друг — лучше новых двух».

Кирилл сказал:

— Я хочу выпить только с вами. Можно без тоста? Просто так… Вот собрались трое старых приятелей — и выпили. Тут ведь только мы, друзья детства…

— Ива тоже, — заметил Павел.

— Да, Ива тоже, — согласился Кирилл. — Давайте позовем и ее. Ива! — крикнул он. — Иди к нам.

Ива подошла, села рядом с Клашей. Попросила Кирилла:

— Позови и Юлию.

— Нет, не надо, — ответил Кирилл. — Юлия — это уже не наше детство. Другое. У нас было свое, у нее свое. Скажи, Пашка, тебе оно хоть чуть-чуть дорого? Ты часто о нем вспоминаешь?

— Часто, Кирилл.

— Это хорошо. Ты лучше меня… Я — сухарь… Давайте выпьем… Нет, не без тоста… За все, что осталось в прошлом. Идет? Черт подери, почему мы не могли остаться прежними?!

Он разлил вино по фужерам, на минуту задумался, потом совсем тихо пропел одну строчку из песни: «Но все ж на тревожных перронах вокзала…» И сказал:

— А вдруг и вся жизнь наша — тревожные перроны вокзала? Станции, полустанки, разъезды — бегут составы по рельсам, а мы сидим, выжидаем: скоро ли подадут наш вагон! Погрузимся в него и поедем:

— Куда? — улыбнулся Павел.

— А кто знает — куда? Кто знает, где конечная остановка? Хорошо, если б для всех нас открылся один и тот же семафор. Чтоб всем вместе по одной и той же дороге… Или никуда не поедем? Чем нам плохо на своей земле-матушке? Чем, скажи, Павел? Почему мы не радуемся, что живем на такой земле?

— Радуемся, Кирилл, — Павел кивнул в сторону небольшой группы людей, плотным кольцом окруживших Федора Исаевича Руденко, засмеялся: — Смотри…

Внешне грузный, огромный, массивный, бригадир с такой необыкновенной легкостью отбивал чечетку, будто вообще ничего не весил. Воротник рубашки он расстегнул, узел галстука ослабил, но все равно казалось, что для его могучей шеи нет полной свободы. А сильные, на вид неуклюжие руки метались с неуловимой скоростью, и, когда Руденко хлопал широкими ладонями по каблукам туфель, по груди и по ногам, создавалось впечатление, что чечетку отбивает не он один, а все, кто его окружает.

— Во дает, во дает наш бригадир! — восхищенно кричал Шикулин.

И сам вокруг него сучил подошвами, здоровой рукой поддерживая ту, что была на перевязи. Иногда Федор Исаевич угрожающе надвигался на него и басил:

— Не попади под ногу, Саня, ненароком могу раздавить. — И — баянисту: — Давай быстрей, браток, не спи…

А чуть поодаль, в центре еще одного круга Виктор Лесняк и Кудинов вдвоем танцевали танго. Магнитофон с нежной страстью пел:

Лесняк изображал Иветту — томно закатывал глаза, в безысходной печали ронял голову на грудь Кудинова, делал невообразимые выпады вперед-назад, изгибаясь в талии так, словно вот-вот обессиленный упадет на руки своего партнера.

Никитич, переступая с ноги на ногу, вытирал слезы:

— Артист! Накажи меня бог — настоящий артист! Да его в это озеро, как его, лебединое, запросто на первейшую роль возьмут цыганского барона исполнять. Как думаешь, Федоровна?

— Попутал ты, Никитич, — Анна Федоровна сокрушенно покачала головой. — В «Лебедином озере» цыганский барон не участвует. То ж совсем другое.

— Ничего не другое! — обиженно запротестовал Никитич. — Ты что, за неграмотного меня принимаешь? Лебедушку кто черным крылом бьет — не цыганский барон?

— Волшебница то, а не барон. А еще коршун туда прилетает, так он серый…

— Ладно, — согласился Никитич. — Все они там волшебницы. Ты лучше погляди, как этот антихрист выламывается.

Но магнитофон неожиданно на две-три секунды умолк, что-то там в нем прохрипело, а потом вдруг вырвалось, как огонь: