Александр Поповский - Испытание временем

Свою первую ученицу Быков отобрал из студенток педагогического института. Молодая девушка недурно знала литературу и педагогику, меньше зоологию и менее всего физиологию. Ей первой он поведал свои далеко идущие планы.

— Вам известно из курса физиологии, что у внутренних органов своя автономная нервная система, независимая от коры головного мозга — органа, формирующего наше сознание. Допустим, что все это неверно, никакой автономии нет, внутренние органы покорны большим полушариям головного мозга. Попробуем это с вами доказать.

Дерзкие планы ученого не очень удивили помощницу, она была молода и решительна.

— Изучим с вами процесс отделения желчи.

Быков-химик остался верным себе, он недавно лишь установил ряд важных закономерностей, обследуя химические процессы мочеотделения, и следовал далее по намеченному пути.

С другой студенткой была выявлена зависимость селезенки от больших полушарий мозга. Молодой студент, бывший педагог, установил, что кровеносная система образует временные связи с явлениями и предметами внешнего мира через кору головного мозга. Случайное знакомство Быкова со студенткой на ее защите дипломной работы обогатило лабораторию новой сотрудницей. На ее долю выпало изучить химические процессы газообмена в организме и доказать зависимость дыхательной системы от коры головного мозга.

В лаборатории появились биологи, врачи, учителя, хирурги, они приходили решать здесь собственные задачи, приезжали издалека, наслышавшись о чудесах павловской школы, и, как правило, оставались у Быкова.

То, с чем не справился бы беспечный и неусидчивый ученый, воплотила в жизнь школа, воодушевляемая его обаянием и искусством. Для нее у него всегда хватало времени.

Константин Михайлович Быков принял меня без предубеждения, любезно и просто, познакомил с сотрудниками, стажерами и охотно рассказал о себе, нисколько не приукрашивая всего того, что я уже знал о нем. Предо мной сидел высокого роста, статный мужчина лет пятидесяти с ласковым взглядом больших добрых глаз, и я невольно залюбовался им.

— Я готовлю книгу к печати, — сказал он, — назовем ее условно «Кора головного мозга и внутренние органы». Это чисто научный труд, своего рода трактат. Вам он ничего не даст, попытайтесь сами нас разглядеть…

На вопрос, когда мы встретимся снова, он улыбнулся.

— Свидание это ни к чему, сотрудники расскажут вам больше того, что я смогу вам сообщить.

Его приятная усмешка поощряла меня именно так и поступить. Я вспомнил, с каким воодушевлением и теплом помощники о нем говорили, и понял, что меня ждут его друзья и единомышленники.

Полгода спустя мы снова встретились. Я передал ему свою рукопись и сказал:

— Наибольшее впечатление в ваших исследованиях на меня произвел раздел, истолковывающий механизм действия подсознания и внушения. В какой-то мере и учение Фрейда теперь становится понятным.

Он внимательно меня оглядел и нехотя произнес:

— То, что вы у нас открыли, очень интересно, но мы этим никогда не занимались. Оставьте рукопись, — уже более, сухо добавил он, — посмотрим, что вы написали.

Спустя несколько дней мне вручили ее с надписью Быкова: «Ошибок нет, печатать можно». В книге ученого, вышедшей в свет через несколько лет, о внушении и гипнозе было немало написано.

Двадцать лет спустя я снова вернулся к очерку, посвященному Быкову, на этот раз с иной целью. Мне казалось несправедливым умолчать о прекрасной когорте помощников ученого. Не умаляя значения учителя, хотелось воздать должное тем, кому он был обязан своим успехом. Книга вышла под названием «Пути, которые мы избираем». Ее одобрил в своем предисловии академик Павловский.

На трибуне Дома ученых стоял среднего роста профессор, лет пятидесяти, с преждевременно состарившимся лицом, изрытым множеством морщинок и ямочек. Он сутулился и нервно подергивал плечами. Роговые очки под высоким, выпуклым лбом закрывали его живые, блестящие глаза, и он казался оттого еще старше. Левая рука лежала на пюпитре, а правой он часто ерошил подстриженные ежиком волосы. В печатные листы доклада он почти не заглядывал. Четкая и ясная речь его, немного суховатая, без достаточной смены интонаций, напоминала лекцию с университетской кафедры. Наставительный тон и спокойствие говорили о многолетней привычке произносить речи перед аудиторией.

Профессор выступал пред высоким собранием ученых и врачей столицы, окруженный президиумом из академиков и известных людей медицины. В ложах сидели писатели и артисты, художники и зодчие, а за отдельным столом — корреспонденты центральных газет. Не всех приглашенных вместил переполненный зал, многие остались за дверью, следя за ходом диспута у рупора громкоговорителя.

Ни торжественность обстановки, ни блестящий круг знаменитостей вокруг трибуны не могли ослабить чувство досады и недоумения слушателей. Докладчик утверждал, что болезнь не извне проникает к нам, наша плоть и кровь сама создает ее, нередко уготовляя себе гибель. Туберкулезом болеет и тот, кто к этой болезни уже невосприимчив. Возбудитель сифилиса может быть обезврежен, а болезнь будет нарастать; прогрессивный паралич не связан с пребыванием спирохеты во внутренних органах и в мозговой жидкости. Холерные вибрионы сами по себе решающей роли в заболевании не играют…

Все это излагалось методически-размеренной речью, без ученых отступлений и ссылок, как если бы эти истины насчитывали тысячелетнюю давность.

Его слушали внимательно, но по шепоту, пробегавшему в зале, и по усмешке на лицах легко было предвидеть, что профессора ждут немалые упреки. Докладчик видел немилость во взорах, недобрые улыбки, пожимания плеч и спокойно продолжал. Только тон его речи стал еще суше, тверже.

— Не будет преувеличением, если я скажу, — разносилась по залу его четкая, ясная речь, — что во все времена люди не были довольны своей медициной. Порой вспыхивала надежда, что вот все прояснится, и, в самом деле, от этих смелых начинаний в умах и в руках оставалось нечто расширяющее наши познания о болезнях и менялись формы вмешательства у постели больного — не больше. Я объясняю, это беспорядком, царящим в хранилищах медицинских знаний. Мы имеем дело не только с болезнями людей и животных, но и самой медицины. Мало того, что она не все уловила, не везде нашла верные пути, — это не ее вина. Научная медицина не может расти самостоятельно, вне связи с ростом других дисциплин своего века, беда в том, что, раздираемая противоречиями, блуждая в потемках, она на данном этапе неполноценна. Поправимо ли ее состояние или судьба ее скатиться с рельсов науки в область ремесла, искусства или техники — кто знает…