Александр Поповский - Испытание временем

Одну из этих книг я прочитал и, несколько озадаченный, написал автору письмо. Я просил его сообщить кое-что о себе и указал, что имею в виду написать о его интересном учении. Из ответа, написанного на русском языке, я узнал, что Селье родился в Вене в 1907 году, отец и прадед были врачами, родитель — венгр, мать — немка из Австрии.

В отдельном пакете я нашел большой портрет ученого с очень любезной надписью. Автор просил выслать ему несколько моих книг. «Несмотря на то, — писал он, — что я не могу хорошо говорить по-русски, я достаточно легко могу читать».

Следующее его письмо было такого содержания:

«Дорогой г-н Поповский.

Я весьма польщен тем, что вы намереваетесь включить меня в вашу коллекцию биологов и медиков. Посылаю вам отдельной бандеролью мою книгу «Stress of life». Две другие книги — «Профилактика некрозов сердца химическими средствами» и «Очерки об адаптационном синдроме» — переведены на русский язык… Могу вам выслать фотокопию рукописи моей будущей книги «От мечты к исследованию», в ней я суммировал свое философское кредо…»

Я попросил его сообщить мне, известны ли ему труды советского академика Сперанского, весьма близкие учению о стрессах. Ни в следующем письме, ни во многих прочих я ответа на этот вопрос не получил. Время от времени я узнавал, что ученого ждут летом во Франции, Италии и Германии, и что я оказал бы ему честь, написав его биографию.

18 апреля 1966 года Селье сообщил мне, что, по приглашению академика Краевского, проведет четыре дня в Москве, и просил встретить его на аэродроме.

И встреча и беседа состоялась, и на этот раз мне было сказано, что о трудах Сперанского он лишь недавно узнал.

Что же так удивило меня в работах Ганса Селье?

До известного предела они повторяют смелые утверждения Сперанского, что возбудитель болезни только зачинает заболевание, последующее воспроизводится уязвленным организмом, который уготовляет себе страдания и нередко смерть. Что же понуждает его так ущербно действовать против себя же? Неужели неумение отстаивать себя? Или, как полагал Сперанский, болезнь — своего рода рефлекс, которым откликается уязвленная нервная система?

Тут начинается новая страница в истории медицины. Селье доказал, что секреты надпочечника и гипофиза, чье назначение — поражать врага, изливаются не в меру и защита обращается в свою противоположность. Трагедия разыгрывается в гуморальной системе, но так ли она независима от нервной системы?

Селье начал там, где смерть прервала изыскания Сперанского. Русскому ученому было за семьдесят, пора, когда со старостью приходит и мудрость. Кто знает, не нашел бы и Сперанский в себе сил освободиться от того, что держало его в стороне от гуморальной системы, и бросить пытливый взгляд на гипофиз и надпочечники…

Селье значительно продолжил исследования Сперанского. Но нам все же трудно поверить, что почтенный канадец так ничего и не знал о трудах советского ученого, они ведь печатались за рубежом… Уж слишком схожи основные положения Селье с тем, чему русский исследователь посвятил свою жизнь.

С Александром Гавриловичем Гурвичем мы близко не познакомились. Уж очень он этого не хотел, пришлось его биографию писать заочно. Профессор, положительно, делал все, чтобы отвадить писателя от своей лаборатории. Он строго-настрого приказал сотрудникам не пускать будущего биографа на порог и даже предпринял серьезный демарш в Союз советских писателей. Седьмого мая 1939 года туда поступило его письмо такого содержания:

«В правление Союза сов. писателей

Прошу принять от меня следующее заявление. Несколько времени тому назад писатель Александр Поповский обратился к ряду моих бывших учеников и сотрудников за информацией о моей научной деятельности и личной жизни, заявив, что собирается писать обо мне «книгу».

На просьбу, обращенную ко мне через одного из моих сотрудников, принять его лично, я ответил отказом, подчеркнув при этом, что я протестую против его намерения писать мою биографию. Тем не менее он сумел добиться короткого разговора со мной, причем я снова в самой категорической и резкой форме повторил свой протест и указал на всю недопустимость и неэтичность намерения дать литературный портрет лица насильственно, т. е. при его ярко выраженном нежелании. Выслушав меня, А. Поповский заявил, что тем не менее решил выполнить свое намерение.

О характере его проектируемой книги можно судить по тому, что он собирал у моих сотрудников данные о моей частной жизни, преимущественно анекдотического характера. Мало того, после разговора со мной он выразил свое полное удовлетворение тем, что составил себе ясное представление о моем характере и записал все мои слова и т. д.

Я считаю себя вправе повторить перед Союзом писателей свой протест против бесцеремонного, недопустимого намерения сделать меня, вопреки моему желанию, объектом литературного произведения и надеюсь, что правление Союза не откажется принять меры, чтобы предотвратить выход в свет проектируемой книги.

Ленинград, 7/V—39 года.

Ленфилиал Всесоюзного института экспериментальной медицины, ул. Павлова, 12».

Это письмо было переслано мне с запиской Фадеева:

«Тов. А. Поповскому

Посылаю вам для сведения и соответствующих выводов копию письма профессора А. Гурвича…»

Вряд ли кому-нибудь из биографов приходилось нечто подобное решать. В самом деле, вправе ли персонаж будущего произведения отказаться присутствовать на страницах его книги? Отстаивать свою личную жизнь от клеветы и обиды вправе каждый, но разве подозрение, для которого нет еще причин, — повод расточать недовольство и угрозы? Разве обществу не дано, а писатель не обязан знать, что творится в кругах науки, и кто, и как обогащает нас знанием?

Должен ли я был в самом деле считаться с желаниями Гурвича? Разве историкам нужна добрая воля современников, чтобы поведать о них потомкам? Писателю дано право обличать и оправдывать, награждать памятью и предавать забвению.

Я обратился за советом к одному из помощников ученого — врачу-психиатру. Мы встретились в помещении клиники. Врачебная комната выглядела крайне скромно: простой столик, накрытый газетой, два-три стула — и ничего больше. Из палат доносился шум, где-то бесновался маньяк, его унимал надзиратель.

Мы никогда до того с ним не встречались, и он принял меня за родственника больного.

— Вы хотите кого-нибудь проведать, — спросил он, — или вам нужен ординатор?

— Нет. Я пришел с вами поговорить о лучах Гурвича.

Психиатр кивнул головой и внимательно меня оглядел.

— В каких целях интересуют вас митогенетические лучи? Вы клиницист?