Александр Поповский - Испытание временем

— Нет. Я писатель.

— Вряд ли я смогу вам быть полезным, — не без участия произнес он, — нам запрещено давать какие-либо сведения неспециалистам.

— Странно. В научном мире много говорят и пишут об удивительном открытии Гурвича, всем дозволено, — недоумевал я, — почему писателю запрещено?

Психиатр колебался. По натуре это был человек быстрых решений, живой и суетливый, теперь он стоял озадаченный, со смущенно разведенными руками.

— Александр Гаврилович убежден, — признался он, — что литератору нечего делать в лаборатории ученого.

Заблуждение профессора было так же старомодно, как и нелогично.

— Иначе говоря, — не сдержался я от упрека, — наука — достояние специалистов, обществу нет дела до нее?

— Вы напрасно это мне говорите, — защищал ученик себя и учителя, — у каждого свое мнение на этот счет. Профессор считает, что художнику отведена область чувств и образов, в науке его вмешательство бесполезно.

— Бесполезно? И это говорите вы…

— Нет, нет, — перебил он меня, — мои личные взгляды тут ни при чем.

Психиатр невольно выдал себя. Он смутился, хотел что-то добавить, но махнул только рукой.

Надежд на успех становилось все меньше, и я с твердой почвы логики перешел к зыбким доводам сердца:

— Подумайте только, тысячи людей узнают об открытии ученого и проникнутся к нему благодарностью. Его жизнь послужит для некоторых примером. Молодые люди, не помышлявшие о биологии, изберут эту область знания, станут, возможно, учениками и последователями вашего учителя.

— Простите за откровенность, — заметил он тем деликатно-снисходительным тоном, каким пользуются в совершенстве психиатры, — я не думаю, чтобы профессора прельщала подобная перспектива. Последствия литературной сенсации, полагает он, не окупаются десятком увлеченных сердец.

Другой помощник — профессор гистологии — принял меня в ветеринарной академии, где со стены на нас глядел портрет человека лет шестидесяти, в очках, с высоким лбом, быстрым непреклонным взглядом и плотно сжатыми губами. Удивительное лицо, — раз на него взглянув, его нельзя уже забыть. Широко открытые глаза на худощавом лице с жидкой неровной растительностью источали пламень, неуемную страсть и силу. Лицо аскета, фанатика, человека, исполненного нравственной мощи.

Профессор гистологии выслушал меня, сочувственно кивнул головой и сказал:

— Взгляните на этот портрет, мне кажется, что Гурвич весь здесь. Поставьте его перед собой и вообразите, что перед вами живой человек. Его книги, статьи и то, что вам уже известно о нем, помогут вам гипотетически воспроизвести его облик и в творчестве.

Гипотетический образ! Как далеки иногда ученые от понимания искусства! Ученик одинаково плохо разбирался в средствах художественной изобразительности, как учитель в отношениях между литературой и наукой.

— Чтобы написать книгу об ученом, — не очень дружелюбно заметил я, — надо вникнуть в его внутренний мир, характер, нужна личная и творческая биография.

Мой собеседник сдержанно улыбнулся, я, видимо, не представлял себе болезненную скромность ученого и его нерасположение ко всякой публичности.

Я обратился к директору Института экспериментальной медицины. Тот сочувственно отнесся к моему намерению и поручил одному из сотрудников профессора Гурвича показать мне лабораторию и ознакомить с научными работниками.

В пять часов того же дня меня ввели в помещение, где незадолго до того трудились ученый и сотрудники. Сейчас там никого не было. Тишину нарушали лишь лягушки в обширном аквариуме.

— Что это значит? — спросил я, — Вы привели меня обозревать пустующую лабораторию?

— Время для вашего прихода назначил профессор Гурвич. Он дал мне также указание не проводить вас к нему и, если понадобится, помочь вам советом.

Каким именно советом, он умолчал.

Я не мог доставить Гурвичу удовольствие и скрыть от читателей дело, достойное быть названным великим. Мне помогли его сотрудники, особенно те, кто не сочувствовал его нерасположению к представителям печати, ученые, близко знавшие его, кое-что мне рассказали статьи и книги исследователя и выступления, на которых я присутствовал, будь то на кафедре или в научной среде.

Его лекции студентам неизменно проходили с успехом, давно в стенах университета не слышали таких увлекательных речей, предельно ясных, чеканных формулировок. Правда, голос у лектора не из блестящих, тонкий фальцет, настойчиво рвущийся перейти в крик, слова несутся безудержным потоком, мысли теснятся и обгоняют их. Профессор не очень жалует слушателей, насыщает лекцию гипотезами, не всегда доступными их пониманию. Та же стремительность в выводах, без остановки и промедления. Как блестят его глаза, с каким искусством и воодушевлением спорит он с невидимым противником. Для наглядности лектор не отходит от доски, рисует обеими руками одновременно. Ему не стоит труда набросать между делом живую картину с безупречными линиями. Он истомил своих слушателей, надо бы остановить этого страстного человека, попросить передышки, непосильно столь многое запомнить, и все же молчание, студенты не ропщут, все искупается яркими идеями, горячей любовью к науке.

Молодой препаратор вспоминает свою первую встречу с беспокойным профессором.

Занятый своим делом в университете, он рассматривал стекла на свет и приклеивал к ним ярлыки, когда неожиданно услышал торопливые шаги по крутой лестнице. Кто-то стремительно поднимался по ней. Для чопорных нравов Московского университета этот топот, лишенный всякой степенности, был весьма необычен. Препаратор оставил работу и выглянул за дверь. Навстречу ему шел незнакомый человек лет пятидесяти, среднего роста и весьма тщедушного сложения. Он спешил, точно между ним и конечной целью лежали километры.

— Здравствуйте, я ваш профессор гистологии. Покажите, что у вас тут есть, — протянув руку студенту, скороговоркой произнес он.

Ученый бегло осмотрел помещение, пофыркал, — то, что он увидел, видимо, мало удовлетворило его, — и спросил:

— Что предполагалось читать сегодня студентам?

Все в этом человеке было необычно, ни внушительности, ни благообразия. Стремительный, подвижной, он жестикулировал, не оставаясь ни минуты в одном положении. Казалось, все в нем до мельчайшего мускула пребывает в беспокойном движении. Мысли его перескакивали с одного на другое, препаратор не успевал отвечать.

— Тема сегодняшней лекции — кишечник.

— Отлично. Когда начало лекции?

— Через пять минут.

— Хорошо, я буду читать.

Странный человек, он будет читать не подготовившись, выступать перед аудиторией экспромтом, о, этот профессор изрядный чудак!