Александр Поповский - Испытание временем

Таков был ответ из птичьего царства.

Леон Абгарович прочитал мою рукопись, одобрил ее, и тут между нами произошел такой разговор.

— Вы много раз в своей жизни меняли свой творческий курс. Мечтали быть врачом, а став им во флоте, предпочли физиологию и ушли к Павлову. У Ивана Петровича вы оставались недолго и увлеклись идеей, сравнительно далекой от временных связей, которым были двенадцать лет верны… Чем объясняются эти переходы?

На короткое время вопрос мой озадачил Леона Абгаровича и, судя по ответу, был ему неприятен.

— Вы ошибаетесь, я на школьной скамье мечтал уже быть сотрудником Павлова. От временных связей я не отрекался, что же касается врожденных, то они не меньше интересовали и Ивана Петровича. Это он установил, что временные связи наслаиваются на врожденные, регулируя и обогащая их.

Меня удивило желание этого человека стать в одном ряду с десятками и сотнями безвестных павловских помощников, которые добросовестно повторяли идеи учителя, не слишком обогащая их новыми. К лицу ли ему скрывать от меня свою оригинальность и независимость мышления?

— Павлов действительно изучал закономерности врожденных связей, — продолжал я настаивать на своем, — но отнюдь не их происхождение, возникновение и связи между древними и более поздними формами. Это вы заглянули в душу крольчонка весом меньше грамма и выяснили сроки и последовательность пробуждения его чувств. Это вам понадобилось развенчать могущество инстинкта у птиц и доказать, что без повседневного жизненного опыта его значение невелико.

Ему, должно быть, понравилась моя настойчивость, и он спросил:

— Сказать вам всю правду? Или вам достаточно некоторой части ее? Ведь вы нашу беседу обязательно внесете в книгу, обещайте, что разговор останется между нами.

Я обещал.

— Я, видимо, родился не врачом и не физиологом, а философом. Не логика вещей меня занимала, а истоки ее. Учение Павлова привлекло меня тем, что открывало возможность заглянуть в процессы формирования мышления, рождения характера и осмыслить закономерности поведения. Я видел, как Павлов строил новые рефлекторные связи, ставил их в различные зависимости и обнажал те координации, с которыми мы родились… Все это было прекрасно, и меня потянуло заглянуть в природу наследственных свойств… Мне кажется, — после долгой паузы добавил он, — что, научившись отделять в человеке его современную сущность от той, древней, упрятанной в его существе, извращающей время от времени истинный облик его личности, — мы окажем миру огромную услугу… Да, — закончил он, — меня всегда привлекали не только тайны, но и тайны тайн, скрытые от нашего глаза.

Я позвонил в гостиницу «Москва» и пригласил к телефону профессора Филатова Владимира Петровича.

— Разрешите вас навестить, — сказал я, — меня весьма занимают ваши исследования… Мне думается, что читателям это будет интересно.

Фраза не была закончена, из телефонной трубки послышалось сердитое:

— Не надо… не надо… Не приходите. Вы обязательно напутаете… Меня достаточно знают и без вас.

Ответ огорчил и понравился мне, не многие из тех, чьи имена блистали во славе, так легко отклоняют услугу печати. Я счел начало обнадеживающим и продолжал:

— Хорошо. Писать я не буду, а познакомиться с вами мне будет позволено?

— Приезжайте, — неохотно согласился ученый, — но ненадолго. Не вздумайте меня переубеждать.

В гостинице мы просидели недолго, я оставил Владимиру Петровичу мои книги, посвященные трудам Павлова, Быкова, Павловского, Вишневского и Гурвича, и попросил познакомиться с ними.

Несколько дней спустя я был приглашен в Одессу для обстоятельного разговора.

Меня ждали сюрпризы, какие трудно было предвидеть.

— Вы намерены писать о Владимире Петровиче? — спросил меня почтенный университетский профессор. — Продумали вы это до конца? Впрочем, ведь вы не медик и далеки от круга наших интересов и понятий.

— Не хотите ли вы сказать… — только и успел я промолвить.

— Ничего особенного, я знаю героя вашей будущей книги, знаком с ним немало лет. Слежу за его успехами и истинно рад им. Хотите, я его похвалю, расскажу ряд достойных историй о нем, трогательных, волнующих, но ведь вам нужна правда, или я ошибся? Не в моем характере сочинять оды и курить фимиам. Не стану повторять вам того, что говорили другие, я не люблю промышлять чужими идеями, у меня свой взгляд на то, что принято считать правом на бессмертие. Ваш будущий герой неплохой окулист, мастер пересаживать роговицу… И кожная складка, так называемый филатовский стебель, хороша, не спорю, и все-таки не знаю, что вас в этой фигуре пленило… Я решительно отклоняю ваш выбор. Герой ваш азартен, когда надобна выдержка, болезненно страстен, когда обстоятельства требуют терпения. Таким мы его видали за картами в семейном кругу и в клинике. Я сказал бы, что он родился для большой политической игры… Не смейтесь, это так. В нем сидит человек, готовый идти напролом, бросаться в омут очертя голову. Опасный и в равной мере любопытный характер. Подумайте над этим, мой друг.

Говорили о Владимире Петровиче и другое. Он любит музыку, поэзию, пишет стихи, мемуары его написаны в добрых традициях литературы. Стихи лиричны и непосредственны. Он чудесно рисует морские прибои, восходы, закаты.

Я обратился к мемуарам, которые ученый любезно предоставил мне.

В них я нашел страстные описания охотника, картину преследования дупеля, бекаса и чирков.

«Я змеей пробираюсь по кочкам и мочажинкам, — рассказывает о себе Владимир Петрович, — комары беспощадно жалят меня… Я измок, весь в грязи. Мое распластанное тело слилось с землей, я не чувствую неудобств от патронташа и ягдташа, я ничего, кроме чирков, не вижу…»

За этим следуют стихи о любви и многом другом.

Мое внимание привлекли другие строки из мемуаров:

«Софья Лазаревна Вельтер была моей самой сильной помощницей по пересадке роговицы. Это не только техническая помощница, она полюбила дело пересадки всем сердцем, радовалась нашим успехам и печалилась вместе со мной. Как и я, Вельтер беспрестанно думала о ней. С великой тщательностью наблюдала она за больными до и после операции. Я буду иметь еще случай о ней говорить не как о помощнице, но как о сотруднице в разработке метода пересадки роговицы. Здесь я замечу, что, не будь Вельтер, сочувствующего и подбадривающего тона ее, я не сделал бы и половины того, что сделано. При операции Вельтер не только ассистент, но и няня, оберегающая оператора и морально поддерживающая его».

…Началось обычным в практике случаем. Предстояло удалить у больного старика обезображенное веко, изготовить другое из его же тканей. Двумя параллельными разрезами выкраивается обычно лента на шее, один конец ее отсекается, чтобы краем его заменить негодное веко, а другой остается на шее тянуть соки и питать оперированный участок. В таких случаях не очень благополучно обстоит с внутренней стороной ленты. Отделенная от тканей, она представляет собой обнаженную рану, открытую для микробов. Постепенное рубцевание и сморщивание ухудшает ее качество и делает порой непригодной для пересадки.