Александр Поповский - Испытание временем

На мои последующие возражения последовал короткий ответ:

— Учтите, я говорю с вами не только от моего собственного имени…

Мне предстоял труд, какого не позволил бы себе энциклопедист: проштудировать около тридцати дисциплин и выделить из каждой долю заслуг моих соотечественников. Больше всего меня донимало: как отнесутся к этой затее мои коллеги и ученые? Поймут ли они, что не честолюбие, а благое намерение восстановить правду руководит мной? Несколько раз я принимал решение отказаться от порученного дела. Так длилось до тех пор, пока спасительная мысль не положила конец сомнениям. Сумел же я без специальной подготовки создавать книги на материалах биологии, физиологии, агробиологии, хирургии, терапии и орнитологии, — намного ли прочие науки сложней?

Два года изучал я отечественную и зарубежную историю наук от Ломоносова и Евклида до Пастера и Виноградского, Гельмгольца и Мечникова. Двадцать семь дисциплин были исследованы и выделены семьдесят пять зачинателей и продолжателей великих починов. Академия наук Белоруссии в лице президента Гращенкова и секретаря академика сочла возможным в своем предисловии рекомендовать книгу как достоверную и полезную.

В 1950 году книга под названием «Восстановим правду» была предложена издательству и вышла в свет.

Еще один долг предстояло мне выполнить, он давно уже не давал мне покоя. Надо было исправить ошибку, допущенную моей неопытной рукой.

В конце тридцатых годов в журнале «Красная новь», а затем отдельным изданием был напечатан мой очерк об академике Быкове и научных успехах его отдела. Ученому в моей книге были приписаны заслуги его сотрудников, а в тех случаях, когда помощник удостаивался чести быть представленным в книге, все выглядело так, словно, не будь благодетельного ока ученого, ему бы не выбраться из тупика.

Шли годы. Я все чаще бывал в отделе физиологии Всесоюзного института экспериментальной медицины и смог убедиться, что именно сотрудникам во многом обязан ученый своим успехом. Надо было исправить ошибку, и я подготовил к печати книгу значительно большего объема, чем первоначальный очерк. В ней на первом плане выступали те, чьи опыты приводили к интересным открытиям. И биографии и творческие поиски каждого были приведены полностью. Эти описания изрядно потеснили учителя в пользу его учеников, и автор предисловия академик Павловский не увидел в этом ничего предосудительного. Семь лет спустя книга с тем же предисловием вышла снова в свет под названием «Пути, которые мы избираем».

Я мог, наконец расстаться с жанром, над которым немало потрудился. Вернуться к роману в его классической форме значило бы разлучиться с научной темой. Я охотней отказался бы от подлинных имен ученых, их истинного лица и жизнеописания, сохранив в будущем романе лишь содержание их научных трудов. Так ли уж непримиримы искусство и знание, что ни связать, ни слить их воедино?

Я дам себе слово следовать в этих книгах строгому правилу: не выставлять напоказ дурное, внушать людям высокие порывы, пробуждать гражданские чувства и любовь к знанию. Говорят, что долг писателя — бичевать зло, только так мы улучшим природу человека. Мало ли что говорят, иных писателей ни то, ни другое не беспокоит. Они предаются чистописанию, зарисовкам утренней зари, мудреных атрибутов бабушкиного гардероба, и шляпка с особым бантом, рюши и ридикюли из стародавнего мира серьезно занимают их. Они дразнят мечты девушек красивой любовью, насыщая страницы бездумных рассказов либо собственной биографией, чудесными и расчудесными встречами с людьми, либо историями о чудаковатой, давно отжившей душе. С напрасной надеждой взирает на них молодое поколение, тщетно ждет от чудодея, некогда околдовавшего их тонкими описаниями утра в лесу и предгрозовых вечеров, — новых мыслей и совета, как жить.

Я знал, что задача будет нелегкой, литература не мирится с экспериментами, терпит их лишь в известных границах. Кто покусился на привычное восприятие читателя и не вовлек его при этом в игру страстей, разыгранных на страницах книги, ничего не добьется.

Первая книга нового жанра не принесла мне радости, действительность рассеяла мои мечты и не вернула свободы, о которой я мечтал. Все как будто было предусмотрено, в повести отсутствовала обязательная для романа коллизия любви, казавшаяся излишней в мире, где царит страсть к познанию наук и служению человечеству. Глава об истории и сущности злокачественной опухоли не утомляла однообразием, зловещая фигура профессора Студенцова волею обстоятельств становилась все менее неприятной и к концу приняла благопристойный вид. Произошло это помимо воли профессора. Он мог по-прежнему тешиться своей прозорливостью, понимать и не понимать того, что случилось, но он был уже не тот, что прежде. В нем проснулся деятельный, влюбленный в хирургию Студенцов, и если бы он захотел стать тем, кем он был, ему это не удалось бы.

Отсутствие подлинных имен ученых должно было избавить книгу от специальных рецензий, романы обычно не рецензируются учеными.

Тема произведения пришла из онкологического института, где директор неосмотрительно пригласил будущего автора на всесоюзное совещание специалистов. Он любезно усадил меня в первом ряду и просил серьезно отнестись к тому, что произойдет.

В обширном помещении конференц-зала на скамьях, развернутых полукругом, уселись приезжие, на кафедре — президиум из именитых ученых и важных начальников медицинских ведомств.

Первым докладчиком выступил известный ученый. Он долго и скучно повторял то, что всем было известно из его печатных и устных выступлений. За ним следовали другие. Их точки зрения, хоть и различные, ничего нового не содержали.

После четырех утомительных докладов слово предоставили приезжим. Регламент был строг и точен: пять — семь минут для выступления и только по существу зачитанных докладов.

Один за другим выступали врачи-онкологи, чтобы поделиться опытом. Они охотно выкладывали свои наблюдения, порой любопытные и даже многообещающие. Поражала их готовность подчиниться ритуалу, подгонять свой материал под одну из теорий гостеприимных хозяев. Никто не дерзнул противопоставить собственное суждение общепризнанному, опереться на факты, не совпадающие с духом прослушанных теорий.

Было обидно за людей, за вынужденную бесплодность их трудов. Многие приехали издалека, одни подолгу колесили в поездах, другие и до поездов не скоро добрались — кто на верблюдах через пустыню, кто на санях в собачьей упряжке или по воде холодного моря. Именитым ученым было бы полезно на время сойти с высокой трибуны и поменяться с ними местами. Мало ли что подметили эти рабочие пчелы науки. Много наблюдавшие, мало теоретизировавшие, богатые творческим опытом, они, увы, не смогли здесь исполнить свой долг. Было похоже на то, что прославленные ученые ради того, чтобы услышать себе похвалу, соглашались стерпеть одобрение противнику-коллеге. И те и другие допускали, что люди из провинции могут быть полезны науке, но позволить им говорить что попало, рассказывать такое, что может не пригодиться ни одной из научных школ, — какой в этом толк?