Александр Поповский - Испытание временем

— Подождите, не сразу, говорите по одному… Что я вам делаю плохого?.. Толкучка — источник наших бедствий. Тысячи крыс отсюда разносят всякую заразу… Пока мы с этой грязью не покончим, город не станет на ноги.

За каждым словом — улыбка и любезное кивание головою. «Не будем спорить», — говорит улыбка; «Обещайте», — дополняет кивок.

Он замечает вдруг Шимшона, пристально смотрит на него и кивает головою. Шимшон отвечает ему смущенной улыбкой. Они старые знакомые, давние друзья. Было время, когда Ефим Исакович был «русским» учителем в хедере Каца, обучал детей чтению и письму, счету и географии, играл с ними на переменах в жмурки, вперегонки и в загадки. Ученики смеялись над странностями учителя, шумели на его уроках и жестоко с ним обходились. Как и теперь, он улыбался и смотрел на мир удивленными глазами. Дети со временем полюбили его, и больше всех Шимшон. Он был для них старшим товарищем и судьею. Над студентом в городе смеялись, Кац терпел его из жалости: «Человек вот-вот в инженеры выйдет, уволишь его — с голоду помрет…»

Однажды разыгрался скандал.

Янкель Шполянский — староста главной синагоги, крупный оптовик и благодетель города — явился в хедер к сыну и увидел там нечто поразившее его. Посреди двора с завязанными глазами стоял Ефим Исакович, ученики дергали его за рубашку, строили ему рожи и ловко увиливали из-под его рук.

Шполянский взял сына за руку и, не показываясь Кацу, увел мальчика домой. Сторону богача приняли все родители, и Ефима Исаковича убрали. Нищий, без средств, он уехал из города и через два года вернулся инженером…

Шум на толкучке не утихает, ремесленники и торговцы вопят.

— Где вы слыхали, — решительно отодвигая Козачинского, спрашивает Иося, — чтоб толкучка не была тесной и грязной? Что это, танцкласс? Толкучки всего мира одинаковы! Крысы? Кому они мешают?

— Мешают, реб Иося, верьте честному слову… Вы будете потом благодарить меня.

— Мы сейчас поблагодарим вас, — выражает готовность Мотель-жестяник, — только не трогайте нас…

Ефим Исакович не согласен, нет, нет, на это он не пойдет…

Они ему надоели, человек с кокардой ждет — пора приняться за дело.

— Толкучку надо перестроить, — вдруг вскрикивает Мунька, — для общей пользы!

Ему никто не отвечает. Один Ефим Исакович усмехается. Трудно сказать, что рассмешило его…

Человек с кокардой вертит ручку рулетки, и стальная полоса выползает наружу. Шимшону кажется, что это лезвие огромной бритвы. Она сбреет сейчас ряды лавок и лотков, образует на глазах присутствующих широкие проходы и новую улицу. Исчезнет черная дыра, заваленная железом до самого прилавка, за которым старуха Ривка прячет вишневку и сладкий пряник… Снесет, как ветром, цирюльню Иоси с набором банок, щипцов для дерганья зубов и плавающих в чашке пиявок… Миллионы крыс ринутся в город…

— Что вы молчите, евреи? — вдруг вскрикивает Иося, ударяя себя в грудь. — У вас отбирают толкучку, вашу родину, обетованную землю… Молите его, падайте перед ним на колени, плачьте, чтоб вас не губили!..

Мунька носится взад и вперед, от одного к другому, что-то нашептывает, кого-то уговаривает… Он не склоняется больше, как подрубленное дерево, не ковыряет пальцем в носу. Возбужденный, он напоминает неспокойного Нухима.

— Молчите! — упрашивает он торговку баранками и конфетчика. — Довольно вам в грязи жить! Ефим Исакович добивается вашей пользы. Снесут ваши лотки в одном месте — поставят в другом…

Толпа расступается и пропускает старика в черном люстриновом сюртуке, с толстой палкой в руке. Он хмурит густо заросшие брови и гладит седеющую бороду.

— Вам придется, молодой человек, уступить… Не дело губить евреев…

Он говорит строго, как взыскательный судья. Все утихают, слышно только, как громко икает Мотель-жестяник. Глаза толпы с упреком обращены к инженеру.

— Это недоразумение, ребе, — дергая пуговицы на своей тужурке и смущенно улыбаясь, говорит инженер. — Толкучка станет благоустроенной, местом, приятным для труда и торговли. Мы не разрушаем, а улучшаем ее…

Взгляд его обращен к Шимшону, точно он спрашивает: «Не так ли, мой друг?»

— Никто не просит вас об этом, — одолев икоту, выкрикивает Мотель-жестяник, — оставьте нас в покое…

Уховский заметил суетливость Муньки. Виданное ли дело, чтоб мальчишка вмешивался в дела взрослых?

— Чего тебе надо? Убирайся за прилавок!

— Подождите, я попрощаюсь с дядей, — спокойно врет Муня и мгновенно исчезает в толпе.

Он протискивается к Козачинскому, торговцу хламом, и пробирается уже к Иосе, но в этот момент рука Уховского крепко хватает его за плечо и толкает в лавку.

— Сукин сын, агитатор! Куда суешься? Какого черта ты его защищаешь? Кто он тебе, брат, сват, этот Ефим Исакович?..

Ефима Исаковича не хотят понять. Упрямцы твердят свое, молят и плачут, грозятся и снова упрашивают:

— Знаем, как это бывает… Начинают с того, что переделывают, а кончают тем, что ломают… Как торговали отцы и деды наши, так будем торговать и мы…

В таком случае он им ни капельки не уступит, пусть жалуются на него. Пожалуйста, хоть сейчас.

Раввин опирается на толстую суковатую палку, строго оглядывает инженера и сдержанно цедит:

— Это дерзость, молодой человек, позор! Вы выступаете против целой общины… Нехорошо!..

Распаленный Иося уже тут как тут:

— Обещайте нам, Ефим Исакович, подумать… Сейчас вы взволнованы…

Инженер перестает улыбаться, щурит глаза, словно изгоняя из них удивление, и сухо спрашивает:

— Я не понимаю, ребе, зачем они вас побеспокоили?

— Когда коршун преследует птицу, — звучит строгая аллегория, — птица ищет спасения за спиной человека.

— Вы оскорбили меня, ребе, я не заслужил этого…

Толкучка бурлит. Ефим Исакович, возмущенный, дергает пуговицы своей тужурки. Раввин сжимает палку, торгаши, ремесленники и нищие беснуются, угрожают анафемой новоявленному врагу.

Сто лет толкучка не ремонтировалась, сто лет понадобилось, чтоб народился изменник, предатель братьев во Израиле… Жестокое судилище окружает инженера. Он бледнеет, пугается, вот-вот он отречется от своих слов, признает незыблемость мира, разумность всего сущего, неизменность вещей…

Многоустая толпа умолкает, все взоры устремляются на высокую, толстую женщину с крепким, мясистым подбородком и париком, целомудренно скрывающим остатки ее собственных волос. Она бесцеремонно расталкивает евреев и с видом хозяина толкучки подступает к инженеру:

— В чем дело, молодой человек?

Голос у нее грудной, звучный, движения рук угрожающие, тяжелые.

— Что здесь творится, га?

Решительный взгляд в сторону толпы и еще один шаг к инженеру.

— Что вы молчите? Языки проглотили?