Лев Лондон - Снег в июле

Все засмеялись, захлопали в ладоши, а Соколова подбежала к Шалимову и поцеловала его в щеку.

— Молодец, чурбанчик!

Я рассердилась. Ах вот как — жалеют! Не люблю этого. Молча заполнила доску и вышла из комнаты. Еще минуту, и эта бесцеремонная Соколова поцеловала бы и меня.

Снова вечер… Лаврушка щурит глаза, неодобрительно посматривая на меня.

Да, да! Согласна, нехорошо все получилось. Что это со мной стало? Что со мной?! «Завтра все поправишь, слышишь?» — «Слышу». — «Подойдешь сразу утром к Соколовой и при всех, слышишь, при всех, поблагодаришь ее!» — «Хорошо, поблагодарю». — «Только так, с мягкой шуткой. А то привыкла последнее время «дрова рубить». Ведь они твои союзники, настоящие».

Лаврушка соскочил со стула. Исчез… Вечер. Тонкий серп луны, точки звезд, далекие звуки не то музыки, не то пения. Фонари освещают листву. Все приглушено, просто и понятно, буднично. То ли дело юг — резкие силуэты кипарисов, всегда необычный шум моря, крики ночных птиц и небо, темное, низкое, испятненное большими звездами. Все там необычно, интересно. Но почему ровно через две недели так начинает тянуть тебя к будничному московскому лету; вспоминается вдруг острый, дразнящий запах скошенной травы в скверах, гладь Москвы-реки? Что это такое? В чем прелесть сотен светящихся напротив окон — чужих, далеких и по-своему близких? Москва!.. Да-да, шум машин — согласна, нехорошо, и движение вечное — тоже нехорошо. А все равно через две недели тянет к тебе, Москва. Но любить мало, любить мало… Нет, не так — любить, это всегда много. Но любовь доказывают… Чем? Чем я могу доказать? Вон какой маленький мой участок работ: из тысячи домов — один, из десятков специальностей — одна… Винтик! Все это чепуха — поэмы о винтике. Он всегда остается маленьким, сереньким и, самое главное, никому не нужным. Весь этот огромный, запущенный механизм сдачи в эксплуатацию незаконченных домов не нуждается во мне… Надо уходить!

Снова утро. Утро… НЕ УЙДУ!

Он вышел из дому пораньше, знал, как это все делается: конечно, шофер уже прослышал, что его снимают с работы, решил не приезжать. Направился, наверное, прямо в трест или к главному инженеру, чтобы подчеркнуть свою лояльность к тем, кто остается. Ушлый человек!

Но машина, как всегда, стояла у подъезда. Петр Иванович не спеша открыл дверцу, поздоровался. Костя коротко ответил. Машина тронулась.

Сначала ехали молча, но Петр Иванович знал, что Костя не удержится, обязательно затеет разговор. Так и случилось.

— Петр Иванович, там слушок прошел по тресту… — Водитель посмотрел в зеркальце, и Петр Иванович снова увидел всезнающие глаза.

Петр Иванович промолчал.

— Будто вы уходите? — Водитель небрежно одной рукой правил рулем.

Петр Иванович уже приготовился ответить свое обычное «да-нет», но вдруг, словно не он, а кто-то другой, начал рассказывать. Конечно, не следовало откровенничать, но эта одинокая бессонная ночь, когда лежишь с открытыми глазами, стрелки часов словно застыли и рассвет все не приходит; когда думаешь, что рассвет и не придет, навсегда останется ночь; когда в сотый раз уже изничтожил себя за то, что так прост и неловок был с Важиным, и начал уже сомневаться во всем, что поддерживало в это трудное время…

Костя молчал, только когда уже подъехали к тресту и Петр Иванович открыл дверцу, он тихо, без нажима сказал:

— Я тут постою… может быть, вы захотите поехать в главк.

Странно, почему ему все казалось, что у Кости нагловатые глаза, ничего подобного, всезнающие — это точно.

Костя видел, как управляющий медленно поднялся по ступенькам, вошел в трест. Вот и все! Еще вчера Костя был готов признать, что он ошибался: есть стоящие люди, которые думают не только о личной выгоде, а вкладывают в работу душу, и новый управляющий именно такой человек. В конце концов не так уж важно, много таких людей или мало, главное, что они есть… И что же — выгнали! То есть, если стоящие люди и появляются, им сразу дают от ворот поворот. Не засоряйте, милые, нам мозги, уходите подобру-поздорову.

Вот так!

Два года возил Костя прежнего управляющего Игоря Николаевича Важина. Ничего не скажешь, работал тот много: в восемь утра был уже на стройках, только в восемь вечера собирался домой. Балл ему за это? Да, первый балл! Но можно целый день мотаться по стройкам и ничего путного не сделать. Важин способный человек, он много делал, при нем дома росли быстро. Второй балл ему. Еще дальше. Была у Кости своего рода «лакмусовая бумажка» для определения чистоплотности руководителя — как он использует персональную машину. Знал Костя одного товарища, это было еще до Важина, так у того зуд, что ли, был. Не мог терпеть, чтобы машина стояла без дела. Уже привезен этот товарищ в трест, привезена жена на работу, знакомая тоже привезена, мать жены проехала по трем магазинам, закупки на обед сделала. Заходит Костя к этому товарищу и докладывает: все, мол, сделал. «Поезжай, милый Костя, в Дом книги. Пожалуйста, родной, там подписка на Дюма идет». И стоит Костя в длинной очереди за подпиской, а рядом на улице припухает машина. Костя любит цифры: шестьдесят рублей (стоимость машино-дня) помножить на тридцать (число дней в месяце, включая выходные, потому что и по субботам-воскресеньям зуд у товарища не проходил), сколько это будет? — 1800 рублей в месяц. То есть не крадет этот товарищ ни кирпич, ни блоки железобетонные, а шесть (целых шесть!) дополнительных окладов тянет с государства. И с Кости, извините, тянет. Ибо что такое государство, имеет ли оно свои собственные средства? Нет! Государство — это люди.

Важин — тот ни-ни! Один раз, правда, в выходной день выехал в Голицыно отдохнуть, но Костя точно знает, что Важин машину оплатил. Третий балл Важину за это…

Дверцу машины кто-то открыл. А-а, Аглая Федоровна.

— Здравствуйте, Костенька, здравствуйте, — с почтительным придыханием, так, на всякий случай, говорит секретарша.

Костя и ее видит как облупленную. Конечно, с такой постной физиономией, редкими пегими волосами да серым вылинявшим платьем приходится кланяться всем и каждому. Сейчас про своего Лешку начнет рассказывать, не любит этого Костя. Или расспрашивать будет, и это Костя не любит.

— Здравствуйте, Аглая Федоровна, — отвечает он. — Как дела? — Эх, ошибку спорол, зачем спросил о делах. Тут же Аглая Федоровна быстро-быстро, чтобы успеть к 8.45 за стол попасть, принялась рассказывать о Лешке. Кто он такой секретарше, Костя никак не поймет. Сын — не может быть, вряд ли кто заинтересуется секретаршей. Когда уже совсем у Кости терпение лопнуло, она вдруг спросила, остается ли у них в тресте Петр Иванович. Хотя Костя относился к секретарше неплохо и даже с жалостью, он по части служебных секретов всегда был строг: