Лев Лондон - Снег в июле

Она долго еще лежит съежившись. Ходит кот, мурлычет: ему, Лаврушке, все это чепуха. Звонит телефон в девять, девять пятнадцать… звонит почти непрерывно. Конечно, звонки все одинаковы, но она-то знает: это Василина перепугалась насмерть: как же, как же, нет Нины Петровны! Это Кудреватый, а это Важин (кто он ей сейчас?). Снова Важин… Важин!.. Потом телефон перестает звонить. Тихо. Она встает, умывается, на ходу заглядывает в зеркало и удивленно останавливается. Впервые увидела: на лице уже морщины. Она опускается на стул и теперь внимательно рассматривает себя. Да, в жизни ничего не проходит даром: морщинки, что удлиняют глаза, наверное, первые, еще когда мастером работала на стройке (ночные смены, споры с Алешкой, с Самотаскиным); морщины под глазами — когда впервые начала работать прорабом (споры с водителями, зимние ветры на высоте, когда по теодолиту проверяешь, как установлены колонны); у рта — фу, какие нехорошие! Уже настоящие морщины! — возникли, когда она сделалась бывалым прорабом.

Нина встала. Глаза еще ничего, и волосы, и фигура, но морщины!.. Когда человек поступает противоестественно, природа этого не прощает. Природа не шумит, как водители, приехавшие со срочным рейсом, не выговаривает, как это делают инспектора, не язвит, как высокое начальство, — природа тихо, но неумолимо наказывает. Она поступила противоестественно — пошла на стройку прорабом. За это она несет сейчас расплату своей личной неустроенностью, морщинами, неудовлетворенностью. Ей казалось, что она победила жизнь, а жизнь вроде сразу поддалась — хочешь на мужскую работу, иди, — а потом посмеялась над ней.

Машинально идет на кухню, кормит Лаврушку. Что ж ей сейчас делать?.. Что? Решение приходит само собой: ничего не поделаешь — все! Нужно уходить.

Она медленно и почему-то очень тщательно одевается. Может быть, в противовес морщинкам? Может быть. Выходит на улицу.

Улицы, улицы, московские улицы! О, если б проследить за судьбами людей, которые, вдруг приняв решение, шагают по тротуарам, на перекрестках бегут через дорогу, спускаются в метро или, пританцовывая, ждут на остановках транспорт; проследить за судьбой каждого человека… Улицы, московские улицы!

Но прежде чем оформить свой уход, ей захотелось еще раз повидать членов комиссии, которые вчера так поганенько струсили. «Зачем? — спросила она себя. — Ведь совершенно ясно, что акт никто не аннулирует». Это ясно, но она желает посмотреть каждому из них в глаза. Имеет ли она в конце концов право сделать не то, что нужно стройке, не то, что нужно тысячам людей, интересы которых вчера отстаивала, а что хочется ей. Имеет? Или эта проклятая стройка высосала из нее все силы и у нее даже нет никаких желаний?

Она садится в автобус, потом спускается в метро. Прежде всего — к доктору. Почему первым — доктор? Так ей хочется. Она злорадно обрывает в себе мысли, как быстрее объехать всех. Она не хочет быстрее! К пожарному тут недалеко — ей потом придется возвращаться. Ну что ж, вернется!..

Последняя станция метро, она выходит. Вот здорово, самый настоящий лес! Деревья, трава, кусты. Мерно качаются ветви. Здравствуй, здравствуй, заходи-заходи! Лучи солнца лижут листву, блики танцуют по стволам, траве, узеньким, еле заметным тропинкам, зовущим в глубину и что-то обещающим; пряный запах травы, неярких цветов и нагретых листьев будит воспоминания… Маленькая она, совсем маленькая, нет ни строек, ни кранов, ни комиссий; побежать-побежать, как когда-то, по дорожке, упасть на траву и пристально наблюдать за крошечным миром жуков, муравьев, а потом лечь на спину — видеть другой, огромный мир синевы неба, облаков…

Из леса выходит старик, лицо у него цвета морковки. Никогда раньше она не видела такого красного лица.

— Извините! Тут где-то должна быть санитарная инспекция?

Прохожий останавливается, сосредоточенно смотрит перед собой, а может быть, в глубь себя. Ей становится неловко от этого взгляда; еще раз извинившись, хочет продолжать путь, но в этот момент старик говорит:

— Санэпидстанция?

— Да-да, именно, санэпидстанция.

Старик снова что-то изучает впереди себя, но сейчас ей уже интересно, сколько он будет думать.

Через несколько минут она идет по дороге вправо. Вон в том трехэтажном белом доме сидит ее доктор. Старик удаляется. Странный какой! Она входит в белый дом. Всюду на дверях таблички: лаборатория, отделы… Почему-то, никого не спрашивая, идет на второй этаж, и именно тут висит табличка: «Главный врач».

Так все же что она скажет доктору? Так и скажет: ей захотелось прийти. Она толкает дверь, но сначала попадает в маленькую приемную. Сегодня приемный день, приходится назвать себя и ждать — перед ней еще два посетителя, женщины. И секретарь тоже, конечно, женщина, сухонькая, уже в летах, в белом халате. Пока за дверью по очереди исчезают посетительницы, она упорно думает, почему секретарь в белом халате. Может быть несколько объяснений: так полагается в санитарном учреждении или так не полагается, но секретарь бережет свою одежду, третье… В этот момент секретарь просит Иванову Ивону Ивановну пройти к главному врачу.

Она быстро встает, толкает дверь. Ее доктор стоит спиной к двери, что-то ищет в шкафу:

— Ну, Ивона Ивановна, что у вас? — не оборачиваясь, спрашивает доктор.

Он тоже в белом халате, что делает его более представительным, — не такой замухрышка, как показался вчера на комиссии… Ага, третье, что, возможно, побудило секретаря надеть халат, — это желание быть представительнее.

— Что у вас? — снова спрашивает ее доктор, вытаскивая какую-то папку.

Она молчит.

Тогда доктор удивленно оборачивается.

— Нина Петровна! Нина Петровна… — взволнованно повторяет он и роняет папку на пол.

Она видит его глаза, и хотя он очень удивлен, глаза все так же, как вчера, спокойны, что-то знают свое. Да, это ее доктор. Ну вот сейчас она посмотрит ему в глаза и… Посмотрела. Вроде все! Она поворачивается и идет к двери.

— Нина Петровна! — он бросается за ней. Берет за руку и усаживает на стул. — Пожалуйста, не уходите, расскажите, что случилось?

— Ничего, абсолютно ничего! — Она все же объясняет ему, как погрешила перед жизнью и собирается уйти со стройки. Но вот перед тем как поехать увольняться, ей захотелось заглянуть каждому члену комиссии в глаза и, хотя лейтенант-пожарный был по дороге первым, теперь нужно к лейтенанту возвращаться, почему-то захотелось сначала поехать к доктору. Конечно, она не назвала его «своим доктором», он только мысленно был «свой». Врач не выпускает ее руку. Странно. Пульс считает или ему вообще приятна ее рука? Все-таки пульс, потому что вот он из какого-то пузырька отсчитывает капли, доливает воды и привычным жестом протягивает ей.