Лев Лондон - Снег в июле

В кабинете полно людей: начальники стройуправлений Федоров, Потапов, Москалев; от СУ-32 Руслан Олегович, замуправляющего Гуров, главный инженер Лисогорский и субподрядчики, в еще невиданном, на таком сравнительно скромном совещании, ранге управляющих трестами; каждый с плановиком и помощником.

Северов, бормоча извинения, неловко пробирается на свое место, наступая на ноги, толкая портфели, которые, по современным обычаям, открытые стоят на полу (стоит только опустить руку, и вытащишь нужную бумажку).

Говорит управляющий электромонтажным трестом Борис Александрович Морозов, моложавый элегантный мужчина. Его уже года три прочат на выдвижение, кажется, заместителем в главк. И хотя он все еще работает в тресте, ожидаемое выдвижение придает Морозову уверенность: обращается он ко всем на «ты» и в голосе его нотки снисходительности.

— Так я, Самотаскин, все твои просьбы или, если хочешь, предложения принимаю. Шестой корпус начинаем десятого, седьмой — через декаду. Кабель проложим, — он смотрит на бумажку, — десятого и две подстанции смонтируем в срок… Пиши, пиши, Малинин, — приказывает он своему плановику, — и не удивляйся. Все его сроки, — он показывает на Самотаскина, — считай, согласованы. По правде говоря, нам надоело слушать крики и угрозы его предшественника. Вроде наконец среди генподрядчиков и приличные люди начали появляться… Вопрос только к тебе, Самотаскин, если разрешишь, каверзный.

— Пожалуйста.

— Остаешься ты тут или я для кого другого стараюсь? — Морозов снисходительно оглядел присутствующих. Вот, мол, какой скоро будет у вас заместитель начальника главка. Рубаха-парень!

Северов видит, как неприятен этот вопрос Самотаскину. Тот несколько минут молчит.

— Не знаю.

— Как так не знаешь? Да ты не скрытничай, тут же все свои. Разве Сергей Сергеевич еще не решил? Странно… Совещание проводишь. Я бы на твоем месте сейчас на солнышке грелся, ждал звонка.

Самотаскин поднимается:

— Совещание закончено. Благодарю управляющих трестов за помощь.

Все встают, кто с любопытством смотрит на Самотаскина, кто с сочувствием, кто со скрытым злорадством.

Морозов подходит к Самотаскину.

— Съел, значит, тебя Важин с потрохами. — Он протягивает руку. — Тот кого угодно съест. Да ты, я вижу, спокоен, не переживаешь. Молодец!

Морозов, словно позируя перед телекамерой, дольше, чем следует, жмет руку Самотаскину. Наверное, все же придет день, когда он сядет в главке. Пусть все эти работнички, они ведь будут ему подчинены, знают, что Морозов смелый человек.

— Ну, бывай, — Морозов наконец отпускает руку. Он пристально смотрит на Самотаскина. Что тут еще следует сказать? Ага! — Жалко. Мы с тобою хорошо работали.

Самотаскин садится за письменный стол и спокойно берет бумаги. Но когда все выходят и Северов подходит ближе, он замечает, как трудно сейчас Самотаскину. Большие жилистые руки бессильно лежат на столе, под глазами тени, очень похудел… Северову вдруг становится жалко управляющего — говорят, одинок, ушла жена. Что он делает длинными вечерами, кто помогает ему?

— Петр Иванович! — мягко говорит Северов. — Что нужно сделать?

Самотаскину неприятно и показное удивление Морозова, а сейчас этот Северов, с его жалостливыми глазами, с запоздалым вопросом. Что сделать? Об этом нужно было думать раньше, на встрече у начальника главка. Сейчас ему хочется побыть одному, и он сухо произносит:

— Я был бы обязан, если б впредь вы не опаздывали на совещания.

Северов бледнеет, быстро выходит.

Сквозь высокие окна кабинета не видно улицы, домов, несущихся машин, светофоров, у которых с каждым годом увеличивается число глаз, проводов, подвешенных над улицами для троллейбусов, освещения, для реклам, лозунгов; не видно деревьев, втиснутых в асфальт и оконтуренных железными решетками, чтобы, не дай бог, был заметен пятачок голой земли; вывесок не видно скучных-прескучных: «Продукты», «Хлеб», «Ремонт аппаратуры»; реклам не видно — молодой человек со стыдливой улыбкой уверяет об интересной профессии вагоновожатого… Кого еще не видно? Ну, голубей, они уже вроде не птицы, ходят себе, бродят вперевалочку. И наконец, людей не видно: сотен, тысяч, десятков тысяч…

А что видно? Небо голубое-голубое, виден башенный кран, высокий и мощный. Он врезается в голубизну неба — мудрость и бесстрашие человека… Его робот! Только не тот, что с выпученными стеклянными глазами демонстрируется на выставках, не тот, что металлическими пальцами берет и переносит склянку. Чепуха все это! Башенный кран — вот настоящий робот. Он движется, берет пальцем-крюком, тащит вверх восьмитонную панель и ставит ее на место так мягко и плавно, как не снится выставочному роботу.

Правда, высоко в стеклянной кабине Маша, или Нина, или еще кто-нибудь нажимают клавиши, рычажки — немного, совсем немного, помогают крану разобраться. Но разве пучеглазому роботу на выставке не помогает целая орава инженеров, настраивая его на определенную программу, проверяя, не спуская с него глаз; если подсчитать, то для крана нужно во много раз меньше людей.

Самотаскин любит башенный кран искренно и глубоко, он давно бы ушел из этого кабинета, не ожидая окончательного решения начальника главка. Зачем ему кресло управляющего, если он любит стройку, лихие монтажные бригады, башенный кран.

Хотя через открытые окна доносится шум улиц, можно считать, что в кабинете тихо — не слышно телефонных звонков. Это секретарша Аглая Федоровна насмерть сражается со всеми, кто звонит ему. Очень вежливо, с почтительным придыханием, так, на всякий случай, уверяет, что управляющего нет.

«Куда, черт побери, он делся?!» — кричат телефонные трубки. Бедная Аглая Федоровна мнется: что бы такое ей ответить?.. «На стройки он поехал», — все так же вежливо отвечает она. Спасительные стройки! Тут уж ничего не поделаешь, трубки, еще раз выругавшись, затихают. Самотаскин может быть спокойным, Аглая Федоровна знает, что ему нужно сейчас все обдумать, и конечно же полчаса она отобьется.

…Так почему же он еще сидит в этом кабинете, где все вызывает раздражение: старинные часы с огромным маятником, важно отсчитывающим секунды, глубокие черные кресла, дорогие и очень неудобные; панели почти до потолка, и не какие-нибудь, а из красного дерева; план района, закрытый специальной шторкой, будто он очень секретный? Эта шторка особенно раздражала Самотаскина. Зачем она? Ведь вон на площади выставлен, для всеобщего обозрения, точно такой план, да еще увеличенный раз в пять. Кабинет с его назойливой солидностью и красивостью, казалось, олицетворял своего бывшего хозяина… Важин! Он ненавидит Важина, пробует проанализировать: может, завидует, как уверенно Важин шагает по служебной лестнице? Нет, не завидует… Сейчас серьезный разговор!.. Да, наверное, завидует немного, самую малость, легкости, с которой у Важина все получается. Но не в этом причина ненависти. Может быть, он Важина боится? Это было бы очень неприятно. А ну, проверить себя!.. Нет, не боится, с облегчением решает Самотаскин. Так в чем же дело?