Лев Лондон - Снег в июле

Он тоже встал:

— Я не знал, что госкомиссия приняла дом.

Нет, не все можно прощать даже любимому человеку. Он же трус, она давно это знает.

— Почему же вы не приехали на госкомиссию? — запальчиво спросила она. — Ведь дом можно было бы отстоять. — Она знала: то, что сейчас собирается сказать, будет очень обидно ему, но уже ничего не могла с собой поделать. — Важин, тот не побоялся…

— Важин?

— Да-да, Важин. Его можно за многое ругать, но он смелый человек… Не такой, как другие. — Она увидела, как побледнело его лицо, но уже не могла остановиться. Да-да, пусть он ответит за все. За то, что пережила она вчера на госкомиссии, за трудное утро, за то, что она собирается уйти со стройки, которую любит, за то, что он не ответил на ее письма. Пусть ответит! — Важин вчера приехал и добился, чтобы дом приняли! Я была не согласна с ним, он поступил неправильно, но добился своего, — мстительно чеканила она, — потому… потому, что он не трус, как другие. — Самотаскин ей этого не простит, но сейчас ей было уже все равно. Пусть этот трусишка хоть раз в жизни услышит правду, — И потом… скажите, почему вы не отвечали на мои письма? Наберитесь хоть раз в жизни мужества и скажите прямо.

— Прямо? — тихо спросил Самотаскин.

— Да-да, прямо! — Она упала в кресло. — Да говорите же, наконец! Говорите!

— Я не приехал вчера вечером на госкомиссию потому, что меня вызвали в главк. Снимают с работы.

— Сни-ма-ют?!

— Я не отвечал на письма потому, что люблю другую.

— Дру-гую?!

То, что он сказал Нине, было правдой, но только до вчерашнего вечера. Вчера к нему приехала Ганна. Была уже ночь, когда в дверях раздался звонок. Он встал с постели, открыл дверь — на площадке стояла она. Это было так неожиданно, так невероятно, что он замер, судорожно сжимая ручку двери.

Ганна мило хохотнула.

— Ну-ну, не нужно так волноваться. Вот приехала. Возьми чемодан… Да отпусти наконец ручку двери! Пропусти меня. Вот чудак!

Она зашла в переднюю, сняла плащ, посмотрела в зеркало.

— Слушай, Петр, у тебя, часом, никого нет? Говорят, в тихом омуте черти водятся. Да? — Она разглядывала его в зеркале. — Ладно, не хмурься. Это я так, пошутила… Ну, здравствуй! — Она быстро поцеловала его. — Пойдем, покажешь свою квартиру.

Держала Ганна себя очень свободно и непринужденно, словно приехала после небольшой отлучки домой, где ее ждут. Вроде не было разрыва, прощания на вокзале, когда она запретила даже писать. Но в привычном хохотке, в глубине смеющихся глаз он улавливал вопрос, незащищенность, даже боязнь. Стало жалко.

— Заходи в комнату, Ганна. Я оденусь.

— Да?! Значит, не гонишь, — защебетала она. — Я всегда знала, ты благородный человек.

…Они встали рано. У него хватило выдержки не задавать вопросов. Начала разговор она:

— Я решила вернуться. Как ты смотришь? — Они сидели на диване. — Мы ведь не успели расторгнуть брак, я смогу тут прописаться. Как ты смотришь, Петр?

Ганна хохотнула, демонстрируя веселье, но почему-то снова в глубине ее глаз он уловил страх.

Самотаскин встал, подошел к окну.

Кажется, все, как обычно: асфальтовые дорожки, машина с надписью «Хлеб»… Сколько раз, просыпаясь и вот так стоя у окна, он мечтал о чуде! О письме, телефонном звонке, ну, хоть о привете, который кто-то привез бы от нее. Это было бы чудом. Но вот чтобы она приехала сама и захотела остаться?.. Он резко обернулся: да, это она… Чего она спрашивает, разве так не ясно?

Он вдруг быстро заговорил, ни разу в жизни так у него не было. Говорил о бессонных ночах, когда ждешь, упорно ждешь рассвета, а тот, проклятый, не приходит. Наверно, он все же засыпал, потому что они снова встречались в техникуме. Он так ясно видел следы машины на снегу у подъезда, зеленые табуретки у них в комнате… Он рассказывал о лунном свете, который бродит-бродит ночью по квартире; о вечерах после работы рассказал — одиноких, молчаливых и проклятых им, потому что каждая фраза из книги, шум за стеной, смех — по какой-то ассоциации, близкой или далекой, — напоминали о ней.

Сейчас они словно поменялись ролями: он быстро говорил, а она молчала. Он не замечал, как мрачнело ее лицо. От радости, торжества рассказал о поезде, когда в открытое окно ночь мрачно напевала ему: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой…»; о сером утре, когда в окне вагона мелькали деревушки, как прощался он с ними — они ведь были родные — лежали на пути к ней…

— Хватит, Петр!..

Но он никак не мог остановиться. Всю его замкнутость, выдержку словно смело. Рассказал, как в день ее рождения — это было двадцатого — принес домой большой букет, сел за стол напротив цветов и выпил за ее удачу, счастье…

— Петр! — она вскочила. — Ни к чему это!

А что тут такого? Принес розы, выпил за нее. Конечно, может быть, это и смешно, но все было… Зачем он ей рассказывает? Действительно, не нужно. Он молчит. Но как он рад, что она поняла его любовь, вернулась к нему и снова они…

— Не надо! — вдруг закричала она. — Я тебя обманываю… Понимаешь ты?.. Сергей хочет приехать в Москву… Я, я должна прописаться, а потом он приедет, как мой муж… Понимаешь?! — Ее моложавое мальчишеское лицо искривилось. — Не могу! — Она заплакала. — Я… я… — всхлипывала она, — это… это подло. Но я ничего не могу поделать… Прости меня, Петр.

Он застыл. Потом снова посмотрел в окно. Сейчас все станет на свое место, чудес не бывает. Он снова будет просыпаться под утро и видеть те же чахлые прутики-деревья — почему они не растут? — машины под разгрузкой и землю, желтую, глинистую, с глубокими болезненными трещинами. Все снова будет серо…

Она подошла к нему, взяла за руку.

— Ты правда простишь меня? Ты ведь такой великодушный…

Петр Иванович вырвал руку, в нем подымалась злоба, делавшая его свободным от всего. Что он сейчас ей скажет?.. Потаскуха! Самая настоящая. Конечно, он бросит это слово ей в лицо и выгонит.

— Знаешь, кто ты?.. — Он свободен, может оскорбить, даже ударить ее. Сейчас он рассчитается за долгие годы, за жизнь, которую она исковеркала. Сейчас, сейчас!..

…Много раз потом он будет вспоминать это утро. Может быть, будет укорять себя, что не сказал ей все в лицо, но сейчас, глядя, как она боязливо и покорно наклонила голову, он бросил на стол ключи и быстро вышел из квартиры.

— Любил, — поправился Петр Иванович.

Вошел Костя. Внимательно посмотрел на Нину, многозначительно сказал:

— Гражданочка тут приходила, Петр Иванович… с чемоданчиком. Оставила вот вам ключи.

Петр Иванович быстро встал.

— Она ушла, Петр Иванович. Я было приглашал зайти. Не захотела…

Еще через несколько минут позвонили из главка. Самотаскину предлагалось вместе с прорабом немедленно выехать на корпус № 14.

Жарко все-таки. Давно уже Сергей Сергеевич не ходил на работу пешком. Всегда, когда он выходил, у подъезда стояла машина, и его неизменный водитель, доморощенный философ и любитель поговорить на международные темы, приветливо здоровался. Машина трогалась, десяток-другой минут что-то мелькало перед глазами, и Сергей Сергеевич входил в свой кабинет. На столе лежала памятка, приготовленная помощником, но начальник главка даже не смотрел на нее: все, что нужно сделать, где побывать, он хорошо помнил. Начинался трудный, большой и интересный день.