Александр Патреев - Инженеры

— Правда, — он наклонился к ее губам, чтобы слушать еще и еще. — Значит, ты не спала?

Соболь промолчала.

Накаленный за день воздух еще не успел остыть и было бы душно, если бы не веяло с реки прохладой. Анатолий заботливо кутал ее плечо, а пальто было такое мягкое, ворсистое, приятное на ощупь.

Она многое разрешала ему сегодня, но когда он, совсем потерявший голову, попытался применить и силу, — Соболь мгновенно вскочила с земли.

— Это нельзя… ты забылся, милый… Я очень прошу тебя… не надо… пока… И если ты любишь, то — поймешь, — скорее дружески, чем строго, сказала она.

— Прости, — прошептал он, втайне ругая себя за дерзость.

Некоторое время спустя, они опять сидели на том же месте и, чтобы не портить ни доброй прогулки, ни отношений, оба старались не вспоминать того, что позволил было он себе.

Укрощенный и присмиревший, он теперь доволен был и тем, что хоть не гонят.

— Анатоль?..

— Да?..

— Анатоль, тебе необходимо взять маленькое поручение… почти секретное, — произнесла она вкрадчивым, пугающим шепотом. — Степан Зноевский в больших неладах со Штальмером… Он замучил его интригами, Штальмера сняли, — ты знаешь это?.. А теперь Зноевский подбирает всякий материал на него… Штальмер к тебе и ко мне очень хорошо относится, а Гайтсман — родственник. Зноевский обоих преследует. Ты последи за ним — и что заметишь… передай мне.

Дымогаров слушал с остановившимся дыханием, с полуоткрытым ртом — и ничего решительно не мог понять; он смотрел на нее сперва пристально, потом пугливо, — и не узнавал. Жидкий зеленоватый луч за минуту до этого падал на ее лицо, придавая ему почти колдовскую пленительность, а теперь переместился на ее грудь и шею, а ее лицо, закрытое тенью ветвей, стало чужим, неузнаваемым, и из глубоких потемневших впадин холодно и колюче блестели глаза.

— Я тебя не понимаю, — и он оттолкнул ее. — Что это?.. дурная шутка, или?..

— А ты подумай. Я сказала, кажется, ясно, — раздельно произнесла она, чтобы почувствовал ее власть.

Он содрогнулся, взглянул по сторонам, но опасно было спешить, не вызнав кое-что еще. Сдерживая себя, он спросил:

— А если не соглашусь?

— Тогда заставят…

— Кто?..

— Я… — И Соболь засмеялась принужденно: — Глупый ты, Анатоль, глупый… Ну, как ты не поймешь, что мне нужно, мне.

— Тебе?! Зноевский — партиец, орденоносец… Степана Аркадьевича уважают все… Если надо кому следить, так не мне… Меня этому не учили. И уж, конечно, не за ним следить, а за Штальмером! — прорвался шофер. — Да, да!.. он приехал черт знает откуда!.. из какой-то буржуазной республики… А Зноевский…

Соболь засмеялась опять, и был страшен и непонятен этот смех. Он схватил ее за руку и почти дернул к себе:

— Кто ты? Говори!.. Зачем это понадобилось? Ну?

— Анатоль, мне больно, — простонала она, — пусти… Я не умею шутить, это — правда… Но для меня теперь ясно. — И голос ее зазвучал обидой и горьким сожалением. — Я испытала тебя… маленькая женская хитрость удалась на мое несчастье, и теперь мне понятно все, все. Ты совсем не любишь, ты притворялся, лгал… Эх, ты!.. А еще «голову отдам». Чего ты от меня добивался?.. взять? А потом, потом где-нибудь за углом хихикать с пьяными шоферами. Они будут указывать на меня пальцами, и ты будешь рад? — С неподдельной ненавистью она расшаркнулась перед ним и развела руками: — Спасибо за такую твою «любовь»… Я тоже не так воспитана. До свидания!..

И, захватив пальто, пошла прочь.

«Черт разберет этих женщин! — ругался про себя Дымогаров, бросив взгляд в ее сторону. — И в самом деле пошла?»

Окончательно сбитый с толку, не зная, как быть теперь, что предпринять, чтобы исправить дело, он не мог, однако, тронуться с места, — так велика была растерянность… Конечно, пока не поздно, лучше всего попросить прощенья. Ведь понапрасну вскипятился, наговорил всяких обидных слов, а она просто пошутила, хотела проверить.

— Ринк, Ринка, куда ты? — позвал он.

— Домой… А что?

— Подожди.

Он шел за ней быстро и не поспевал, и сердце щемило от жалости и горького раскаяния:

— Давай хоть доедем вместе!

— И так дойду. Я не избалована… не привыкать.

— Да брось ты, пожалуйста, свои капризы! Куда ты пойдешь?.. До завода шесть километров… Ночь, лес, а места чужие, и опять же — ты в туфлях.

— Для меня все теперь чужое.

Он бросился к машине, — завыло в цилиндрах пламя, и машина, подмяв под себя кусты, развернулась на тесной песчаной площадке. Кусты царапали кузов машины, но теперь шоферу было не до того, — он боялся потерять Ринку навсегда. Он тут же нагнал ее, застопорил мотор и рывком откинул дверку.

— Рин, Ринка… ну прости… и непременно садись… Ну садись же! Ведь я же не зверь какой. — И засмеялся, веря в примиренье. — Поцапались и ладно. Рин, ну прости.

Она остановилась у дороги, давая ему проехать мимо, и он протянул из дверки обе руки и звал ее войти. Она сделала к нему только один шаг — и этого было достаточно; Анатолий обхватил ее за талию и буквально втащил в кабину.

Отвернувшись от него, она, кажется, плакала.

— Ну давай помиримся! — тормошил он, зная, что с шуткой легче удастся примиренье: — Поцеловать тебя можно, а?..

Улыбка прояснила ее лицо, оно стало для него еще более милым.

Машина стремительно рванулась в лес.

Полчаса спустя, как отпустил шофера с машиной, Степан Аркадьевич убрал со стола бумаги, запер ящик стола и вышел из дома.

Дынниковы ждали его еще в сумерки, а он освободился только после десяти часов, когда было в сущности поздно идти к ним.

Задолго до его прихода ворвался к ним совершенно неожиданный гость, о существовании которого они давно забыли. Это был Макар Макарыч Подшибихин. Он ничуть не постарел за эти полтора года. Он оставался прежним: куда ни поворачивало время, — с ним вместе поворачивался и Подшибихин, из всего извлекая себе выгоду.

Все, кому доводилось когда-нибудь иметь с ним дело, обнаруживали в нем назойливого попрошайку, беззастенчивого стяжателя, презирали и сторонились так, чтобы не мстил. Чаще всего это были обманутые им в начале знакомства люди, из жалости и по доброте своей оказавшие ему услугу или даже прямую помощь, — потом оклеветанные Макаром. Ничьим другом он не мог и не желал быть, хотя многим клялся в «лучших своих чувствах», а враг он был опасный и почти неуловимый: он ссорил друзей между собой, в дружные семьи бросал семена раздора и ускорял назревшие разводы.

Прогнанный Дынниковым, он два года продержался в клубе, брал из библиотеки книги и дарил «товарищам», купленное для декораций масло съедала его семья, а краски и полотно он сбывал куда-то. С год он пропадал где-то в лесном районе, лечил деревенских старух и стариков полынью и ромашкой, получал мзду натурой — маслом, яйцами и молоком. И даже заговаривал зубную боль. Сельсовет припугнул его судом, — и на другой день Макар Макарыч смотался опять в город. Подросшие дочери вышли замуж, и теперь, когда большая квартира стала просторнее, он взял к себе престарелого отца, жившего в пригороде. С утра до вечера бродил старик по магазинам, освободив жену Макара от неприятных забот. Когда-то Макар-старший был газетным дельцом — мелким, но расторопным. Пробовал и сына обучить тому же, — но тот устремился не туда. Да и время было другое. В остальном сын походил на отца. Макар перепробовал сотню профессий, — его то прогоняли, то он уходил сам, выбирая, где выгоднее. Особенно по душе пришлась ему должность агента по распространению подписных изданий; он жил на проценты, возраставшие из месяца в месяц благодаря кипучей его деятельности, — но продолжал жаловаться на «стесненные» свои обстоятельства.