Александр Патреев - Инженеры

— Степан Аркадьевич, — спросила Мария, — вы почему так долго не женитесь? Смотрите — время пройдет, и будете жалеть.

— Совершенно верно — пора… Вот я смотрю на вас — и, честно сознаюсь, завидую. Недавно мне подумалось: — я какой-то инструмент, у которого не хватает самой нежной, лирической струны, а поэтому и нет аккорда. — И тут же грусть переключил в шутку: — Мария Семеновна, помогите мне найти самую лучшую девушку в мире, как говорил Ло-Ло…

— Олю Померанцеву знаете?.. Она — инженер, умная, красивая девушка…

— Уже знакомы…

— Так чего вы прибедняетесь?..

— …а потому… что до свадьбы еще не близко, — наконец-то открылся Степан, блеснув черными глазами. — Месяца три-четыре, а пока… мне не до этого…

Посидев еще некоторое время, Зноевский собрался уходить, и, когда прощался, Мария заметила: будто он делает над собой усилие, чтобы казаться прежним.

— Борис… он чем-то расстроен? — спросила она мужа, когда ушел Зноевский.

— А что?

Борис тоже утаивал что-то. Она не решилась спрашивать больше.

— Он очень славный, правда?..

— Это для него мало, — досказал Дынников. — У Зноевского четыре изобретения; три из них дают заводу шестьсот тысяч экономии в год, а новое приспособление к «Осборнам» ускорит работу формовщиков на двадцать семь процентов… не говоря уже о том, что литейку-то он поставил на ноги.

Медленным шагом Зноевский обходил механосборочный цех, глазами хозяина присматриваясь ко всему. Подача деталей к конвейеру и сама сборка шли ускоренным темпом, люди все были на своих местах.

Ночная жизнь цеха, освещенного сотнями ламп, с его звуками, запахом красок, резины и металла, шевелилась вокруг, являя собой непрерывное движение, где все закономерно и подчинено только математическому железному расчету, в котором главенствовала одна формула: в две минуты один автомобиль, — и все в этих цехах, величайших в мире, напряженно тяготело к ней.

Здесь торжествовали: освобожденный разум, наука, поднявшаяся до политики, и политика, углубившаяся до науки. Если оглянуться в прошлое страны, медленная поступь истории, действительно, покажется стремительным полетом птицы…

Размышляя об этом, Степан Аркадьевич стоял у конца конвейера, следя за тем, как, приближаясь к нему, автомобильная рама постепенно обрастала рессорами, колесами, мотором, радиатором, кузовом и другими частями, превращаясь будто в живое существо.

Нынче рождалась здесь новая опытная машина, над которой долго трудились люди, и сам он в экспериментальном цехе испытывал ее мотор.

Мрачное настроение Зноевского рассеялось здесь само собой, бодрым спокойствием наливалось тело и как-то яснее становился разум…

Степан Аркадьевич приметил несколько ненужных движений рабочего у соседнего станка и, следя по секундам, сосчитал, чему равнялась эта напрасная трата сил и времени. Получилась совершенно дикая цифра: за месяц работы станочник должен нагнуться 3400 раз и 2000 раз обойти станок. Подозвав сменного мастера, Зноевский приказал ему иначе организовать рабочее место, выключить эти ненужные движения и заодно с этим провести заново хронометраж всего отделения.

Большие окна набухли тьмой; иногда врывались сюда то протяжные и глухие, то короткие и резкие гудки паровозов, громыхание и лязг сталкивающихся вагонов. На дворе завода и на луговине за оградой стояло восемь тысяч готовых машин, тускло поблескивающих во тьме, облитых лунным светом. Это были две дивизии машин, готовых к походу. Но их не отправляли, и этот затор создавал на заводе большое напряжение.

Степан Аркадьевич чувствовал себя как на фронте, где каждый миг возможно нападение… Все эти дни — после прогулки на яхте — он ждал новой встречи с Соболь, которая пошла было прямиком, уверенная в своей силе, но потом, очевидно, изменила направление.

Начало всей этой, истории уходило в прошлое, и прологом к ней было случайное знакомство его с Ринкой в поезде, когда возвращался с маневров, и свидание в ее доме, когда по наивной своей простоте Степан перед отъездом в Америку согласился передать письмо родственникам Соболь. На вокзале в Москве Степан разорвал письмо по совету Авдентова и, наверно, не вспомнил бы о нем никогда…

Но однажды, примерно месяц спустя, уже в Детройте, он пришел в театр; во время антракта подошел к нему пожилой господин, с жирным индифферентным лицом лакея, с лоснящейся лысиной на темени и черными нафабренными усами. После длинной снотворной болтовня (на чистом русском языке) о бесправии честного художника, вынужденного жить в «капиталистическом стаде», о желании своем уехать в Россию, чтобы избежать каких-то репрессий, этот господин сказал, что у него есть там родственники, и в очень туманной форме намекнул Зноевскому о письме.

Степан не понял сперва, — так было ему удобней, — но-тогда сказали ему яснее.

— Простите, — виновато пожал плечами Степан. — Я не мог идти к вам с пустыми руками: меня обокрали в дороге… письмо было в чемодане…

— А-ах, разве так можно! — восклицал господин-лакей, впиваясь недоверчивыми глазами. — Я поражен вашей неаккуратностью… Неужели у вас там все еще воруют?! — деликатно возмущался он.

— Подобрали к каюте ключ, — сожалел Зноевский едва ли не больше, чем незнакомец. — Но меня ограбили в. Гааге, во время стоянки парохода…

Он думал, что вывернулся и теперь никто не будет приставать, но через несколько дней этот человек разыскал его вторично. Степану пришлось отбивать наступление контратакой:

— Если письмо имеет для вас особую ценность, то я вынужден заявить в полпредство и взять на себя ответственность… Я читал его, — не самовольно, нет! а по разрешению вашей родственницы. Там ничего, кроме приветив не было, — но я вынужден заявить…

— О, как неумно докладывать в полпредстве о частном, семейном письме! Ах, какая мораль, какие нравы в свободной стране!..

Как бы там ни было, Зноевского оставили в покое. По истечении срока он вернулся на родину с сильнейшим желанием встретить Ринку, чтобы своими руками содрать с нее маску. Но Соболь исчезла из виду, недолго погостив однажды у Гайтсмана зимой тридцать первого года, о чем и писал Степану Авдентов, случайно встретив ее у гаража…

И вот опять Соболь выползала на его дорогу, а где-нибудь неподалеку от нее таились ее сообщники, которые нашли друг друга за эти годы.

«Ну что ж, теперь посмотрим», — с суровой, решительной готовностью сказал себе Зноевский, обдумав, что следует ему предпринять.

В безоблачных просторах неба летела к югу стая журавлей. Их уносил попутный ветер, почти незаметный на земле. Степан Аркадьевич проводил их глазами и, когда темные точки исчезли в голубой дали, открыл дверцу машины, в которой сидел Дынников.