Александр Патреев - Инженеры

Фигуры Зноевского сегодня стояли и двигались плохо, как армия, у которой расстроен сам командующий.

В затруднительных случаях он обычно пел, — вот и теперь начал подпевать, облегчая песней тяжелое раздумье, вызванное вовсе не этой, а другой рискованной и острой игрой, где ставилась на карту жизнь, а может, и весь завод, который был для него дороже собственной жизни:

— Это вы про себя? — подтрунивал Дынников, видя, как его партнер в поисках лучшего делает самый нелепый ход. — У меня же проходит пешка…

— А-а, да, да, — спохватился Зноевский, взял ход обратно и, рассматривая позицию, умолк.

— Вы очень долго размышляете над простой задачей: сдаваться сейчас же или… через полминуты? — не унимался директор.

Сегодня Зноевский был то мрачен и молчалив, то весел и словоохотлив. Эти почти внезапные перемены в его настроении первой бросились в глаза Марии… И одет он был не совсем обычно: темно-синяя рубаха, черные галифе и сапоги, — все это очень шло к нему, но Мария никогда раньше не видела его одетым так.

Прислуга сварила кофе и позвала к столу (прежнюю старушку Груню давно пришлось Марии отпустить к ее детям, то есть к Сенцову и Гале, у которых и жила она, хвастаясь своим зятем).

Зноевский молчал и за столом.

— О чем задумались, Степан Аркадьевич? — с участием спросила Мария.

— Я?.. так, обо всем понемногу… Когда я был моложе на шесть лет и достаточно наивен, я принадлежал тогда к «секте» бездумных холостяков, и у меня была такая вера:

А потом очень быстро, почти вдруг, пришлось, как говорят, «опосредствовать» этот лозунг молодости уже по-другому.

— И как это случилось с вами? — спросила Мария, не оставляя своей работы.

— Очень просто, Мария Семеновна: жизнь смотрела-смотрела на мое баловство и, как строгая мама, хлестнула по кудрям плеткой, — посмеялся он над собой. — Вот с тех пор и одумался…

Говоря это, он видел перед собой Ринку Соболь, которая появилась здесь отнюдь неспроста, видел перед собой и предостерегающее лицо Авдентова, который на вокзале перед самым отъездом Степана за границу настойчиво советовал уничтожить Ринкино письмо.

— А еще думаю о Штальмере, — продолжал Зноевский. — Он провалился в литейке, а мы перевели его в контору. Через десять дней — партийная конференция, и меня, и Бориса Сергеевича спросят: что, почему и зачем?.. Что мы с тобой, Борис Сергеевич, ответим на это?..

Похоже, очень неприятно было ему говорить о Штальмере, которому когда-то подчинялся сам и кто теперь находился в подчиненном к нему положении.

Дынников, еще многого не знавший о Штальмере, произнес резко:

— Он нищий, банкрот. Из года в год топтался на месте, а все хотел опередить других. С ним не пойдет дело… придется увольнять… Да, — вспомнил Дынников, — ты обещал что-то рассказать о нем?.. Его статью прочитал я: ни глубины, ни технического смысла. Бесплодная смоковница.

— Но мы его плохо знаем, — туманно намекнул Степан. — Он в статье расхваливал наш мотор, который только еще осваиваем и разносит, ехидничает над фордовским, а сам в это время пришел в экспериментальный цех, выбрал фордовский мотор (из запасных моделей) и приказал поставить на свою машину взамен нашего мотора. Это было как раз перед его увольнением. Я приказал — впредь до вашего распоряжения — установку мотора прекратить, машину задержать в цехе.

И тут же заговорил о разнице фордовских, немецких и английских моторов, о размещении поршней, о системе охлаждения и смазки, о новинках французских заводов…

Не только по сравнению с Марией (она была на втором курсе машиностроительного отделения и пока еще мало разбиралась в сложной технике), но даже с Дынниковым, он имел такую уймищу знаний, что приводил в изумление. О чем бы ни спросили, о чем бы ни зашла речь, у него находился будто давно готовый, продуманный и ясный ответ. И Мария дивилась: когда он успевал читать так много?.. Как все это вмещала его память?.. Стоило хоть недолго побыть с ним, обменяться несколькими фразами, чтобы почувствовать силу его ума. Зноевский был очень заметен среди других инженеров, — недаром к тридцати годам стал главным инженером завода.

Его судьба определилась рано: сын конструктора, вышедшего из рабочих, он изобретал машины еще в детстве: то были велосипеды — один замысловатее другого — из старых обручей; пароходы с колесами, которые плавали в весенних лужах на задворках. В годы германской войны он строил деревянные пушки с лафетами и стрелял из них, заряжая настоящим порохом и солью.

Его батарейку разбил обушком топора один рыжий, высоченный, с бородой Моисея дядя, сыну которого Степан случайно оторвал выстрелом палец.

Но не это обстоятельство охладило воинственный пыл Степана. Когда ему было двенадцать лет, жизнь взглянула ему в лицо суровыми беспощадными глазами: умерла мать, и мир сразу утратил теплые слова и яркие краски. Он узнал, что такое тоска и одиночество. Через год на место родной, крикливой и горячей на руку пришла другая женщина, — спокойнее той, тише, будто добрее, она не била его, но от равнодушных, чужих слов было только больнее.

Он почувствовал себя лишним в доме, хотя отец продолжал относиться к нему по-прежнему, — и вот Степана потянуло из дома.

Он не ушел из семьи, а только воображение и мечты его унеслись вслед за теми путешественниками, о которых читал в книгах; он ходил по неисследованным, местам Таймыра, взбирался по отрогам Алтая, проникал в тропические леса Индии и Малайского архипелага.

Спутник Пржевальского, Миклухо-Маклая, Седова, Нансена и Амундсена, он обошел все материки и вернулся из этого путешествия возмужалым, бесстрашным, взрослее своих лет, получив многое взамен утраты…

Сперва поневоле привыкая к самостоятельности и тяготясь ею, он постепенно привык к своему положению, оно определило его характер.

В восемнадцатом году Степан собирал в пустых вагонах корки и сухари черного хлеба, оставленные солдатами; целые дни простаивал в очередях, и пальто его было на груди и рукавах исписано мелом — номерами очередей. Он стал уже совершенно независимым человеком, когда отец вернулся с фронта.

Года два спустя в нем пробудилось опять, но уже более устойчивое стремление — страсть к технике, переплетаясь с интересом к общественной жизни; мир предстал перед ним в волнении своем и силе, когда Степан вступил в комсомол, где встретился и подружился с Авдентовым. Он был постоянно весел, остроумен, энергичен, нравился женщинам, чье внимание избаловало его. Он быстро сходился с ними и расставался легко, но и это прошло, уступив место трезвому взгляду.