Александр Патреев - Инженеры

Утром, когда бездымным пожаром полыхало чистое на востоке небо, он помылся под холодным душем и, выпив стакан кофе, ушел в литейный цех: следовало, не теряя ни часа, еще внимательнее и строже проверить все, к чему хоть прикасались когда-то руки Штальмера.

Цех встретил главинжа клокотаньем пламени в электропечах, гулом вагранок, резким стуком земленабивных машин, но это были привычные для него звуки, которые казались иногда приятней музыки.

Из бункеров текла земля в готовые формы сильным потоком, лишь только работница нажимала педаль; уже неделю никто здесь не пользовался деревянными «фордовскими» колотушками, потому что их заменяло теперь приспособление Зноевского — вращающаяся зубчатка в горловине бункера, — да и самих колотушек не увидел на полу Степан. За ненадобностью Варвара Казанцева собрала их в охапку, отнесла в столовую и посовала в печь.

— Ну как? идет дело? — спросил Зноевский, кивнув на одну из машин, но подразумевая все пять «Осборнов».

Ему ответила Казанцева:

— Идет, да еще как!.. Ни одной задержки… Нашему соревнованию большая помощь…

— Теперь нас не обгонят! — прокричала Настя Бисерова. — Сергей и так говорил мне: «В такое время, когда темные люди в наши ряды пробираются, глядеть надо в оба и во всю силу работать, чтобы ущерб, какой они причинили, скорее изжить…» В самом деле, Степан Аркадьевич, не только для себя, для детей живем…

Руки у ней двигались проворно, уверенно — сильные, заботливые руки матери, привыкшие к труду и правам своим. И Зноевский, представив себе эту простую женщину с грудным ребенком на руках, подумал:

«Если настанет час, она проводит мужа, на войну и, пожалуй, не будет плакать ни о детях, ни о себе…»

Авдентов растворил окно, под которым стоял с густою кроной тополь, выросший за эти годы, и, облокотившись, озирал родные места. В теплом безветрии осени дымились в тумане далекие леса, отступившие от города и поселков. Ни днем ни ночью не затихало движение и гул в цехах.

За соседним зданием громыхали трамваи, оттуда по тротуарам и улицей шли торопливые люди, направляясь к заводу. Потом заревел и задрожал гудок — знакомый привычный голос, — но Авдентову было теперь уже незачем идти в свой цех.

Весь этот месяц он варил высокосортный металл для новой серийной машины и, подготовляя себе смену — двух молодых инженеров и горнового мастера, — заметно спешил. Задумав перевестись на Магнитку, он заручился уже согласием Колыванова и Дынникова. Да и Степан не разубеждал его больше, понимая, что завод давал Михаилу все, что требовалось инженеру в жизни, и он не искал бы себе ничего другого, если б не Мария.

В этом отношении Авдентов оказался своеобразным человеком, отличным от многих, у кого быстро и легко заживают раны. Его привязанность не ослабела за этот долгий срок — быть может, потому, что Мария жила рядом. Где бы он ни был — в цеху, дома, в театре, — он помнил о ней почти всегда. Это была какая-то застарелая боль, и следовало где-то в далекой стороне поискать себе исцеления… Там, на новом месте, будет легче устроить жизнь, как подсказывали ему властные годы.

Правда, у Дынниковых еще не было детей, и это наводило на мысль о непрочности их брака, но время шло, наполненное событиями; в его напряженном движении сталкивались, сходились и расставались люди; нервная лихорадка пускового периода стала далеким пережитком; еще дальше отодвинулась суетливая горячая пора стройки, и Авдентов, напрягая память, уже никак не мог вспомнить фамилию молодого, черноватого и очень веселого инженера, который сменил в гавани Штальмера (вскоре по завершении стройки тот уехал с женой на Дальний Восток); на собраниях и в клубе ИТР Михаил встречался с людьми и зачастую не знал — кто из них где работает: завод разрастался еще, — а в отношениях Марии к Авдентову не изменилось ничто. Он был не нужен ей, и потому за все эти годы не сделала она ни одной попытки к сближению.

Только стороной, из вторых и третьих рук, доходили до него короткие отрывистые известия о ней. Точно следы на песке, они показывали ему одно лишь — здесь недавно прошла она. В конце зимы Мария болела несколько дней, не сдала зачеты в институте, — Михаил узнал об этом только месяц спустя; в июле Степан сказал ему, что она с мужем уехала на курорт, а недавно, встретив в парке Настю Бисерову, узнал от нее, что Мария, вернувшись из Алушты, гостила несколько дней в деревне, где так давно не бывал Михаил… Как жалел он об этой ускользнувшей возможности побыть в деревне одновременно с Марией!..

Ее равнодушие обижало и раздражало его; однако, раздражение рассеивалось быстро, а обида и грусть оставались в сердце тяжелым камнем…

Очарованье золотой осени — с багрянцем березовой рощи, с пожелтелыми листьями на земле, на тротуарах, с криком птиц, собирающихся к отлету или косяками уносящихся на теплый юг, — с голубой, прикрытой сизой дымкой далью, — опять напоминало ему о прошлом.

Он перелистывал старый дневник свой, оборвавшийся на пятом марте тридцать, первого года, когда Степан возвратился из Америки, и, перечитывая пожелтевшие от времени страницы, находил в них опять ее… Она жила в его дневнике, и он рассказывал ей обо всем, что думал, что делал, чего ждал и во что верил — сперва с надеждой и нетерпением, потом — с грустью и безнадежностью…

«…Если же ты любишь, не вызывая взаимности, то есть, если твоя любовь, как любовь, не порождает ответной любви, и ты путем твоих жизненных проявлений, как любящий человек, не можешь стать любимым человеком, то твоя любовь бессильна и она — несчастье», — прочитал он фразу, взятую из писем Маркса, по-новому постигая ее глубокий смысл, имевший к нему почти прямое отношение.

Он не мог уехать, не простившись с Марией, и, думая о том, как бы встретиться с ней перед отъездом, чувствовал тревожное волнение и робость. Сегодня он позабыл о билете в театр на дневной концерт, и вспомнил только, когда Зноевский позвонил ему во время антракта.

— Она, между прочим, здесь, — предупредил Степан. — Нет, не одна… и наши места рядом с ними.

Когда был свободен от работы, Авдентов не пропускал концерты приезжих певцов, — музыка всегда подскажет многое душе влюбленной! — но в этот раз он не мог идти, ибо сидеть рядом с ней при муже и молчать — было бы безмерно тяжело. Утомленный раздумьем, он сел к столу, выбрал лист самой лучшей бумаги, чтобы передать ему все пережитое и перечувствованное за эти годы. Но мысли не укладывались никак: то срывались с пера слишком взволнованные и туманные фразы, то не ко времени скупые и рассудочные.

«В каком настроении застанет ее это письмо?.. Что она подумает, что скажет? — спрашивал себя Авдентов. — Наверно, будет так: она прочтет тайком от мужа и бросит, разорвав на мелкие куски, чтобы развеял ветер, и скажет: «Ну что ж, я очень рада».