Александр Патреев - Инженеры

— На новом месте будь осторожнее… О Рохлиной слышал? Оказалась заодно со Штальмером и Гайтсманом. Кто бы мог подумать!.. Вот как жизнь-то нас учит… Есть негритянская пословица: «Мы умираем, едва научившись жить…» Но мы должны научиться гораздо раньше!.. По крайней мере, я уже давно сделал для себя определенные выводы. Благодарю тебя за прошлое, ты оказался тогда зорким…

— А поучаешь бдительности? — иронически кивнул Авдентов.

— Это я по праву старшинства и дружбы, — ответил Степан, имея в виду свое положение главинжа.

Разговор не особенно клеился, они обменивались короткими фразами, а больше всего молчали. Наступила пора прощаться, хотя до отхода поезда оставалось еще сорок минут.

Они крепко расцеловались, и Зноевский ушел, чтобы не мешать последнему свиданию: возможно, Мария еще придет, природа чувств капризна, и никому не разгадать ее…

Диктор оповещал пассажиров о посадке на скорый, шум оживленного движения в залах усилился и вместе с ним поднялось нервное напряженное нетерпение Михаила. Он снова обошел все залы, постоял у входной двери, пропуская мимо себя незнакомых чужих людей; время бежало катастрофически быстро. Его ничтожный остаток все заметнее укорачивался.

С гнетущей свирепой тоской Авдентов направился к вешалке, надел шляпу, плащ, едва приподнял тяжелый, точно каменная глыба, чемодан; потом передал его подошедшему носильщику; уже в дверях, он оглянулся еще раз: пестрила в глазах толпа, в которой, если бы даже и пришла Мария, он все равно не увидел бы ее…

Длинный ряд зеленых вагонов с тусклыми окнами темной сплошной стеной тянулся вдоль перрона, у каждого из них грудились кучки людей с багажом.

Авдентов уложил вещи в купе и тут же вышел опять на перрон. Серые чугунные колонны подпирали сводчатую крышу, под которой было сумеречно от редких фонарей и от черного окутанного облаками неба. По железу, едва различимо среди пестрых станционных звуков, он услышал мягкий шум дождя. Заплаканные окна вагонов подались, назад — паровоз уже прицепили.

Старик в нагольном расстегнутом полушубке застрял со своими котомками в двери, и на него кричал проводник, силясь протолкнуть вперед; пожилая женщина провожала сына-подростка, — наверно, к отцу, поучала его, как вести себя в поезде. Две молодых, изящно одетых женщины бурно обняли и поцеловали своего Вадима — человека в военной форме и с орденом на груди, наказывая не забывать Альку и чаще писать им, — и было не разобрать, которая же из двух — жена ему. Потом, уже из вагона, открыв окно, улыбался им покровительственно и изредка махал рукой. Мимо прошел дежурный с фонарем, за ним прокатили от почтового вагона порожнюю тележку.

Все эти мелочи, повторяющиеся постоянно, изо дня в день, помимо воли западали в сознание. Он все ходил по перрону, искал, заглядывал в окна вокзала, стоял у дверей, — но Марии все не было. Истратив всю силу, он перестал ждать: оставалось только пять минут.

Он уже стоял одной ногой на ступеньке, схватясь за поручни, — вдруг кто-то окликнул его негромко. Он оглянулся, узнал и сразу бросился к ней навстречу, охваченный бурей чувств.

— Мария!.. Мария!.. — он судорожно сжал ее руки и целовал порывисто, ненасытно, растеряв все, что приготовился сказать ей…

Взволнованная его письмом, покоренная жалостью, она долго раздумывала вчера: как быть ей? что делать? Не приехать на вокзал показалось ей бессмысленной жестокостью.

Уже несколько минут она стояла за одной из колонн неподалеку от седьмого вагона, видела, как он ходил по перрону, заглядывал в окна, стоял у дверей, и едва сдерживала себя, чтобы не выйти к нему раньше времени, какое определила себе нынче утром.

— Я безумно ждал… Пришла, пришла! Как я рад, Мария!..

В белой меховой горжетке, в костюме и маленькой черной шляпке, она смотрела в его расширенные, влажные глаза и у самой дрожал и прерывался голос:

— Я пришла проводить, иначе тебе было бы тяжело. Я простила тебе все, все и не виню ни в чем больше… Мне хочется, чтобы, уезжая, ты знал, что делать там, как поступить с собой. Я долго думала над всем, что было и что ждет в будущем тебя и меня… Ты любишь и, может быть, будешь постоянен, но, — честное слово, — пойми меня, Михаил! — и я, и ты бессильны восстановить прежнее. Это невозможно… Подумай: ведь шесть лет прошло. И я и ты — уже совсем другие, что были в деревне. Ты смотришь и на меня и на себя глазами прошлого. Ты мечтаешь о невозможном. Пойми меня! Если бы даже пришла к тебе, я, честное слово, не смогу, не сумею жить счастливо… Это будет ломка всего, чем я живу, — чувства, привычки, распорядок… У тебя — тоже. Мне хочется, чтобы ты передумал, перестал жить прошлым. Я простила тебе давно — и мне стало легче, я спокойнее пошла вперед. Расстанемся по-товарищески, друзьями, не обижайся на меня, не думай обо мне, не мечтай напрасно, устраивайся на новом месте, — и тебе будет легче жить и работать… Михаил, я хочу, чтобы ты хорошо жил, слышишь?

Растроганный ее напутствием, он молча глядел на нее, стараясь надольше запомнить дорогие черты. Ее лицо было близко к нему и грустно улыбалось, а в больших серых глазах, смотревших на него пристально и нежно, он прочитал немой, но выразительный вопрос:

«Все ли и так ли ты понял?»

По-новому постигая ее жизнь и свою, Авдентов с нежнейшим чувством благодарности, печали и восторга припал к ее руке.

— Давай простимся, — торопливо произнесла она, и первая потянулась к нему трепетными губами.

Он обнял ее — и в этом прощальном поцелуе они забылись оба, и посторонний мир погас, чтобы потам открыть для них свои, особые для каждого дороги…

Поезд тронулся.

Впрыгнув на ходу, он стоял на площадке и жадно смотрел туда, где смутным, едва различимым пятнышком виднелась она в тумане дождя и ночи…

Прогремев среди тесных городских строений, поезд вырвался на гладкую равнину. Авдентов вернулся в купе, где было тепло и тихо: мимо окна бежали мигающие огоньки, рассыпанные во множестве, голубоватое зарево от них колыхалось над лесами.

В сжатых ладонях Авдентов долго ощущал бархатное, почти весомое тепло ее руки, а на лице своем — ароматную, неизъяснимую сладость губ…

С каждым мгновением отодвигались огни, нежнейшие в природе, — земные звезды всего милей! — и будто в них воплощалось теперь все, чем жил он еще вчера… Любовь и дружба, завод и люди, близкие ему, неповторимая, преодоленная пора — уже начинали жить в его воспоминаниях…

А впереди, где предстояло строить другой завод и собственную жизнь, маячил где-то в тысячеверстных далях, в дыму и угле седой Урал…

Нередко приходится услышать из уст современного писателя о том, что у него было в жизни «главное время». Главное… Это значит, видимо, что оно было не только самым дорогим, но и самым ответственным, самым наполненным временем жизни, тем периодом в личной и творческой биографии, откуда ведется отсчет гражданского возмужания и нравственного роста. Для писателей военного поколения таким временем, несомненно, была Великая Отечественная… Для старшего поколения советских литераторов главным временем жизни, безусловно, было время революции и гражданской войны. Для горьковского прозаика Александра Ивановича Патреева (1900—1974) — время грандиозных свершений первой пятилетки. Уверенность эта подтверждается и тем бесспорным, на наш взгляд, фактом, что лучшими произведениями в обширном творческом наследии писателя, произведениями, не утратившими своего художественного значения и по сей день, являются романы «Глухая рамень» и «Инженеры», посвященные строителям первого в мире социалистического государства.