Александр Патреев - Инженеры

А может быть, та же Настя Бисерова, которая передаст ей письмо, вернется от нее с запиской: «Напрасно уезжаешь. Подожди: я скоро решу сама».

Уже с азартом человека, кто в последний раз хочет испытать судьбу свою, он рассказал в письме, как жил он, как надеялся и ждал напрасно, — но что в памяти его она останется тою же, прежней, кого не любить он не может…

«Если когда-нибудь ты вспомнишь обо мне, Мария, когда тебе понадобится моя помощь, — позови, и я приду. Я не верю и не хочу верить в прочность твоей семьи, хотя ни Борису Сергеевичу, ни особенно тебе не желаю плохого… Пусть будет между нами тысячеверстное пространство, я все равно пройду его, лишь только услышу твой голос.

До свидания, мой ненаглядный друг».

Писал он, вкладывая всю силу своего убеждения, искренности и веры в свое постоянство… Еще хотелось сказать: он будет ждать той неминуемой счастливой и вместе горестной встречи, которую видит сквозь туман лет… она обнимет его тогда, прижмется головой к груди и будет плакать, что поздно соединились, чтобы вместе, не разлучаясь больше никогда, прожить вторую половину жизни!..

И хотя все это было только в воображении, взволнованном мечтой, он долго не мог успокоиться. Спохватившись, он приписал, в какой час и день уходит поезд, — в надежде на то, что если не удастся ей или не захочет увидеться с ним раньше, то, может быть, приедет на вокзал.

«Неужели не поймет, как мне необходимо увидеть ее, сказать хоть слово!..»

Квартира Бисеровых была на конце проспекта, где останавливался трамвай. Авдентов пошел было туда, но раздумал.

От скуки он забрел на стадион, где две заводских команды состязались на первенство и тысячи две болельщиков следили за мячом. Авдентов любил игру, где решала исход физическая натренированная сила, и скоро ушел, оглядев трибуны: Насти Бисеровой нигде не увидел он.

Навстречу ему катила колонна велосипедистов, направляясь по шоссе к Стрижовой роще — все в белых майках, с красными бантиками на груди. Они окликали друг друга, смеялись, и серебристая паутинка в колесах мельтешила в глазах Авдентова.

Яркое солнце уже не обдавало зноем, и желтела густая трава под липами, тянувшимися вдоль шоссе. Две большие статуи — мать ведет за руку сына и молодой рабочий с мускулистым телом держит на руках дочь — возвышались у входа во Дворец культуры. В середине увядшей клумбы, окруженной деревьями, била вверх с мягким шумом струя фонтана.

Тут, на одной из скамеек, сидела Настя Бисерова в желтом полотняном платье, без рукавов, с черной густой косой, свисающей на спину. В плетеной коляске под пологом жмурился ее малыш с белыми пухлыми ручонками и необыкновенно голубыми — отцовскими — глазами. Он стукал погремушкой о край коляски и, отдувая молочные губы, пускал пузыри.

Авдентов смотрел на этого крошечного человека, в котором едва-едва пробивалось сознание, точно росток в земле, на его мать, счастливую и несколько возбужденную, изменившуюся за эти годы неузнаваемо и — странно — она казалась ему красивее, умнее, и сдержаннее той, какую знал он еще в деревне. Оба пахали когда-то землю, возили из леса дрова… Как не схожи их судьбы, как изменилась за эти годы Настя Горохова!..

Об этом он и говорил ей, а она слушала, и когда кончил, спросила участливо:

— А как же вы теперь?.. В самом деле решили уехать?.. Жалеть будете…

— Ну что же… так складывается жизнь… — Он помолчал. — Настя, я очень прошу вас передать ей вот это… Перед отъездом мне надо ее увидеть… может, в последний раз. Мне неудобно просить вас, но… сходите, пожалуйста.

Настя положила письмо в книгу, которую читала здесь, и, подумав, сказала:

— Ладно, передам… Только едва ли она… Уж очень поступили вы тогда с ней… такое женщины не забывают… Весну не вернешь зимой…

— Что будет, — вздохнул Авдентов, поднимаясь, чтобы идти куда-нибудь. — Сергею передайте привет…

Дорога вела к лесу, к реке, мимо корпусов завода. Кое-где в низинах держалась в ямах отстоявшаяся после дождей вода. В одном месте пришлось переходить болотце по мосткам: на ровном дне лежала бурая догнивающая ветка и голубая синева неба отражалась в нем. Он смотрел на себя, опершегося на перила: слабый ветер рябил поверхность воды, гнал ее под ноги, и от этого было неясным, расплывчатым и неуловимым его отображение.

Когда-то вот здесь, у кустов, он заснул, измученный работой и жаркими днями, — и снилась ему она… Но и сама явь, когда разбудили его, была похожа на сон: Михаил увидел тогда Марию с веткой в руках, с его тяжелым портфелем, набитым бумагами и деньгами… Не договорив последней фразы до конца, она пошла вот этой тропой к своему дому, — та встреча, запомнившаяся на всю жизнь, все еще волновала воображение.

Громоздились на сухой озелененной равнине корпуса завода, под солнцем сверкали стеклянные площади крыш, дымили высокие трубы; стороной по насыпи то и дело проносились машины, поворачивая к заводу, который гудел, ухал, звенел металлом, и, казалось, гудит под ним земля, где залегли тоннели.

Авдентов смотрел на эти скопления корпусов и думал: «Тысячи людей отдали ему самое лучшее, что было в них, и потому он так велик и прекрасен. Наверно, каждому, кто покидал его, было жалко и грустно поневоле».

Через четыре дня не будет здесь и Авдентова, а жизнь все будет идти, идти своей дорогой… Новые, безвестные ему люди, пожалуй, никогда не будут знать о нем, молодом инженере, кто осушал эти болота, закладывал первые фундаменты, дежурил на площадке в осенние проливные дожди, в метельные морозные ночи и как потом, когда завод пустили, с тревогой ждал часами у печей, чтоб дать стране металл… Но к его поколению, кому выпало на долю увидеть детство социалистической индустрии, которое не повторится больше никогда, пережить ее тревожные болезни, ее беспримерные победы и подвиги людей, — будут обращены взгляды потомков.

В эту минуту завод представился ему монументальным памятником эпохи, изваянным его поколением, — и хотелось жить долго, чтобы свершать еще, работать не покладая рук для Родины, для своего собственного удовлетворения, для тех, кто уже народился или народится после него…

До отъезда оставалось только полдня. Он уже отправил часть вещей на вокзал, проданную мебель унесли к себе хозяева, — и комнаты сразу опустели. На пыльном квадратном пятне, где стоял диван, виднелись следы, и с подоконника в углу, где была этажерка с книгами, свисала оборванная паутина. Завтра войдет сюда новый жилец с семьей — и начнется другая жизнь.

В цепь ясно сознаваемых ощущений вплеталась мысль о собственном счастье, которое не сбылось здесь, и сознание своей прежней ошибки, прощенной себе много раз.