Александр Патреев - Инженеры

— Парфен! — окликнула Настя, нагнав их. — И ты явился?..

— А как же!.. Надо… Чего?.. Ну да, посмотреть охота каждому.

Низенький, с опущенными плечами, с белой дремучей бородой, с запавшим беззубым ртом, заросшим волосами, в широком брезентовом костюме, надетом поверх какого-то пиджака, в Володькиной шапке, в старых Сергеевых чесанках с галошами, с подогом в руках, — старик, тяжело припадая на левую ногу, шагал из последних сил, не желая отставать от Харитона и Насти — но ему было трудно, он задыхался.

— Чего?.. все видел, все… и как американ этот в трубку дымил, все видел… и Бориса Сергеича высмотрел… Да!.. хорош человек-то больно… душевный, простой! — продолжал Парфен, с посиневшими от холода губами и ничего не слыша. — Как же!.. Вон какую махинищу сгрохали… Чудо!.. и не дивно: сколь народу трудилось… Тьма тьмущая!.. Все понемногу, а глядь — большое дело вышло. Чего?.. Как же!.. и мне хорошо: вы строили, чего надо, а я — кипятил… хозяйство стерег… Сподобился увидать конец делу…

— Холодно, говорю… не простудись! — уже второй раз кричала ему Настя.

— Зачем оступаться… тут дорога гладкая… я под ноги-те гляжу, — отвечал он, моргая слезящимся глазом. — Какие холода-то стоят, Харитонушка! — дивился он. — Смертные холода… годов двадцать альбо тридцать такой стужи не было!..

Повернув к новому бараку, где у Парфена был свой уголок, своя койка, старик попросил Харитона:

— Дровец-то наколи побольше… Я истоплю… погреюсь… озяб я что-то… дрожу… Щей горячих поел давеча, а сугрева не чувствую… У огонька погреться охота…

Взбираясь по обледеневшим ступенькам, он оступился и, наверно, упал бы, если бы Харитон не подхватил его под руку.

Но огонь не согрел Парфена…

Облокотившись одной рукой на лавку, больше часа сидел он на поленьях близ жарко горящей печки, которую битком набил Харитонушка сухими сосновыми дровами.

Они уже прогорали. От раскаленных углей палило жаром в лицо старику, но он не закрывал дверку. Надо бы помешать клюкой головешки, чтобы сгорели дотла, — еще вилось там много синих огоньков, — но руки остамели, в суставах ног кололо иглами и, дивясь этой необыкновенной слабости, Парфен перебрался на постель.

Хотелось кислой мороженой рябинки, но ребята и Харитон потчевали кашей, капустой, огурцами, и Парфен, поев немного, опять лег… И так, не раздеваясь, пролежал всю ночь — тихо, не проронив ни слова.

Утром, когда в бараке все собирались на работу, Парфен встал тоже, куда-то спешил, допивая чай, и тут железная кружка выскользнула из рук.

— А ты не торопись, — сказал наставительно Харитонушка. — Тебе идти некуда. — И поднятую кружку поставил на стол.

Парфен взял ее в руки и долго разглядывал слезящимся покрасневшим глазом:

— Нет… ничего… а я думал — разбилась. — Но все еще не верил, видно, ощупывал ее края пальцами, и она дрожала в его руках.

Харитон, не подходя к нему, пристально вглядывался в его изменившееся лицо, с вниманием человека, осененного догадкой, и отвернулся. Этот странный, затаенный взгляд перехватил Бисеров и спросил так, чтобы Парфен не слышал:

— Что с ним?

— Ну «что, что»! Прозяб вчера, продуло, — ответил Харитонушка, недовольный его вопросом. И кивнул на часы: — А вы поторапливайтесь… время-то в самый обрез осталось… Чего тут торопиться?.. Пускай один полежит. — Однако старик не одевался, хотя шапку уже надел.

— А сам-то? — спросил Сережка. — Разве не пойдешь с нами?

— Да иду… ступайте, а я… немножко позднее приду: дровец принесу только.

Ребята ушли, а Харитон, выпроводив их, снял шапку и подсел к Парфену. Тот лежал, вытянувшись под одеялом, и правая рука свисала с кровати… Он задремал, наверно, и Харитон не тревожил его. Так прошло с час.

— Ребятки-то наши… где? — спросил Парфен, едва разлепив губы.

— На работу ушли… а что?.. подать чего, что ли?

— Ушли… а чего же землю-то они забыли?.. груда земли у самого крыльца, ходить нельзя стало… Убрать хотели… а ушли…

— Уберут, — в тон ему отвечал Харитон, уже ничему не удивляясь. — Придут вот — и уберут.

— И лопату припас я… тут, за печкой стоит.

Невольно взглянул туда Харитон, но и лопаты не было…

За ночь в бараке выдуло, дымилась за окном холодная пурга. Он принес большую охапку дров, осторожно опустил на пол и стал затоплять печку.

Парфен забылся и даже дыхания его не слышно было. Весь день просидел подле него Харитон, а когда, перед сумерками, увидел в окно приближающихся ребят, вышел в сени предупредить их, чтобы не шумели. Они переглянулись только, ни о чем не спросив его. И один за другим тихо вошли в комнату, еще перед порогом сняв шапки.

Близ полуночи Парфен очнулся, узнал всех, но уже не пытался подняться с постели. Он подозвал Володьку, и, когда тот стал у койки, робея подойти ближе, Парфен сказал:

— Посиди, сынок, поговорить надо… Ты не бойся… Мне еще не скоро… Свой срок я знаю: денька три проживу.

Обнаженная простота, суровое спокойствие и ясность, с какими говорил человек на самом краю своей жизни, потрясли Володьку. Преодолевая в себе страх и удивление перед этим таинством смерти, Сенцов слушал, стараясь понять и все запомнить.

— А припастись надо в заблаговременье, — продолжал Парфен. — Вот и того… А тут напишите… нынче аль завтра. Чтобы знала… Как-никак — свои люди. Я не обижаюсь… простил давно. Пускай и она — тоже, и зять… Злоба аль что — ни к чему теперь… А костюм-то мой, кой Дынников подарил, ей же пошлите… дочери… Там уж как хотят с ним… А вам — бог спасет за все, что не покинули… Живите, а мне уж — срок… Земля зовет… Землю слышу.

Не сдерживая больше слез, Володька плакал, отвернувшись к стене. Подошедший Харитон тронул его за руку, чтобы отошел и не бередил других.

— Харитонушка, не гони его, — сказал Парфен, и та же просьба была на его ясном, побелевшем лице. — Пускай около меня посидит, не трогай… Он мне заместо сына родного. — И слезой затуманился его глаз. — А деньги-то ваши, кои мне давали, я не изводил ведь, берег… Это мне на саван… Туда — в своем одеянье надо… В груди у меня — тесно, жжет… Попить бы…

Харитон подал ему кружку, и тот припал жадно, но выпил мало.

Вторую ночь он пролежал так же тихо, как и первую. Ничего не просил, никого не подзывал к себе, даже велел загасить лампу, которую оставил Харитон на столе, привернув немного.

За стеной бушевала пурга, шумел ветер, заглушая свистки паровозов… Парфен все слышал теперь и все понимал проясненным сознанием, что происходит сейчас в мире; и в памяти его живей, чем наяву, менялись перед ним картины жизни… Отсюда казалось ему сейчас, что прожил дни свои неплохо, а остальное — обмельчало или забылось совсем… И еще бы столько пожил доброхотно Парфен, если бы на то была его воля!..