Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Сдали? — кричу с порога.

— А не. Закрыто. Зря съездил.

— Ну, так, может, срядимся? За сколько уступишь, дед?

— Дорого возьму, товаришш.

— А как бриться, то бесплатно. Усы-то мешают?

— В стакан обмочаются, когда пьешь. Сбреши, сбреши, Иванович, чего-нибудь.

— Некогда брехать, пойдем за Райку свататься.

И не шутится. Я говорю, а самого что-то терзает, мысли вертятся вокруг того, над чем я мучился в комнате за столом. И на улице еще плоше, еще призрачней моя застольная правда.

— Сейчас в карты сгуляем, Иванович.

— На кожу, ладно?

— Эй, мужи-ик! — засмеялся он. — Иванович! А у Кремле, ты писал, был, правительство видел?

— Видел.

— Не разговаривал?

— Не-ет, — улыбнулся я.

Я гляжу на его выразительные руки. Все в этих руках: и сила, и память. Они касались материнской груди, рвали ягоды, ласкали молодую жену, подбрасывали кверху детей, принимали мокрых телят, и загораживали глаза от солнца, и вытирали слезы. Тысячу лет они держали пику, косу, топор, ружье, вожжи; тысячу лет крутились, обнимали солдат, ими благословляли; тысячу лет подпирали они своды великой Руси, эти крестьянские руки.

— Вполовину нема, — сжал он кулак, — о, Иванович, нема вполовину. Раньше быка б повалил. Отдыхай, Иванович…

В сенках Мария Матвеевна ткет дорожку из матерчатых лоскутков. Я сажусь рядом. Сейчас только затрону ее чуть-чуть, и польется ее речь. Вот уже и сказку рассказывает — «про талан и счастье». Не обо мне ли та сказка? «А что ж вы за люди?» — «А мы талан и счастье». — «Где ж мое счастье, что я пал духом?» — «А твое в печи замаслено. Видно, так тебе страдать». Или вспомнит старинушку брянскую, пропоет: «Скука мне, досада, на улицу не йду. Того дружка не вижу, которого люблю». И час, и два — я все сижу около нее. Обо всем, обо всем говорим с ней. О корове, доставшейся «от хорошего человека», о младшем сыне Иване, который меня почему-то стесняется, о внучке («ей с мая на двадцатый уже повернуло»), о том вперемежку, что не имеет сюжета, как зачастую и сама жизнь: день за днем рассветают и меркнут, вроде нету никаких перемен, а к смерти все ближе, все ближе. Уже холодок ползет в сенки, отобедали, с лесной стороны глядит солнце и клонится за горку. «Вечер вечереет, — тянет Мария Матвеевна, — колышется трава. Не идет, не идет мой милый, пойду к нему сама».

— Никак, — говорю я, — не доеду до вашей Брянщины. Все через Воронеж поезд. Так хочется взглянуть, где вы жили.

— Монастыришше. Земля далёко растянута, холстиной.

— Обязательно побываю.

А правда — как бы это хоть переночевать в их селе. Монастырище — для меня тоже святое место. Кто знает, не явится ли оно, если поживу еще долго и буду ездить туда, тем же отрадным уголком воспоминаний и грез, что и усадьбы поэтов? Многие места не навестил я еще. Когда? На станции Топки, где я родился, откуда двухмесячного унесли меня навсегда, не ступала моя нога целых десять лет.

— Вы, Терентий Кузьмич, Москву видели?

— Не, Иванович, — безропотно ответил он. — Скот пастевал, плоты по Десне гонял до Киева, а Москвы не видал. Сына Михаила летел хоронить, на конце Москвы пересадка была.

— Ездить — во какой карман денег надо, — сказала Мария Матвеевна. — Оно везде хорошо, где нас нет. Жили у Десны, ладно. Раньше наш батька у Крым на соль ходил. Как поедет от проводов после пасхи и — до четырнадцатого ноября. А бабы дома. Я пряла с малолетства. Сестра: «Маш, вставай прясть», — будит. А мне спа-ать хочется. Я ее нянькою звала. Греюсь помаленьку у печки, да потом в печку влезла в русскую и спряталась… «А где она делась?» Я сплю в печке. Жили мы, Иванович, у Десны, и за то спасибо. А в Москву за песнями ездить? — некогда. Я еще помню, как выйдем гулять на Десну, мужики баржи тянут. Возьмут тряпку на плечо и тянут. Батька мой тринадцать годов жил по батраках. Мамка не хотела идти за него, у его ж нема ничего, бедный. И сама батрачка.

«Живаху каждо с своим родом на своих местех».

— Съезжу, съезжу в Монастырище.

— Давай письма напишем.

Каждый раз глядят они на белый лист, диктуют, высокими голосами просят детей отозваться с Брянщины: «Где вы там. Внуки здоровы?» Терентий Кузьмич без конца курит.

— Свату напишем.

То было зимой, шли дожди, и мы с утра до вечера торчали в хате.

— Прислал сват, обижается, что Терех был рядом и не зашел. Это ж мужи-ик, — строго сказала Мария Матвеевна, — была б я, я бы по колено дошла. Я бы не собирала стаканы по дворам!

— Нельзя пройти было, — оправдывался Терентий Кузьмич. — Ей-богу, Иванович.

— Я б дошла.

— Усе дороги заметены, куда пойдешь? Внуков повидали, а больше не могли. Ей-богу.

— Чтоб я сдурна побожилась! Нема сердца у мужиков. Пиши, Иванович. Соскучились дуже по вас, сват и свашка, скоро ж вы, сваток, разрушили нашу дружбу, а мы ни при чем не виноваты, что вы забыли нас. Стану письмо приказывать писать и не соображаю, что мне говорить за слезами…

— Пиши, Иванович…

— Что ж ты, сваток, не скажешь нам про нового зятя. Нехай Аня не вводит деток в заблуждение, чтоб фамилии и отчества Мишиного не ломали, чтоб дети так и были Михайловичи, по отцу. Не смарайте его фамилию. Э-э, — сказала она в раздумье, — замуж вышла, за кого? Корявый, как кожан. Можно ж привыкнуть к такому человеку? Ой, не знаю. Мишка наш — картина. Где она, хотя Аня, на двоих детей возьмет? Разве какой вдовый или разженный. Нема девки, и бабе рад. По случаю какая у кого умрет, у него тоже дети. Писала нам: «Дожидаться мне некого, Миша ко мне не вернется». Ох, мы голосили тут, голосили… Я его видела. Старый, лицо черное, тмяное. Она-то добрая, красивая, аккуратная. Такая — ей цены и меры нету. Не манерная, сколько у меня невесток, из всех невесток невестка. Болю об них, горюю, как об Мише. Григорий написал ей: «Невестушка Аня, дорогая моя, гляди своего мужа, как моего брата: люби, дружи и уважай». Я думаю, не найти ей такого, как Миша. Больно он тихий, водки не запивал. А дочка, что на Ловше живет, не одобряет. Сказала: «Сгуляла свадьбу, как молодая, чего ж она?» Я переживаю, чтоб и ей хорошо было, и внукам. Ой, томление. Нагоревалась она тоже вдоволь. Мамка моя говорила так: «Если матка плачет по дитю, речка бежит от слез, если сестра, то колодезь воды стоит, а жена плачет, как корова по быку ревет». Оно правильно это. Что написал, Иванович?

— «Когда приедете» — писать?

— А жива буду, то к пасхе. Написал ай нет? В свете нет такой молодицы. Прибежит: «Мам, давай постираю!». Так она пообыщет усе тряпки, какие постирать. Не пиши, что болю, будут плакать.

Тут помешал нам младший сын Иван.

— Запрягли Иваныча, — сказал он.

— Взял бы да написал сам, — укорил отец.

— А-а, его не допросишься.

— Чего бумагу переводить? Сядешь, скребешь в башке — чего писать.

— Миша жил на целине, и одного письма ему не послал. А теперь куда? В сырую землю?